Эта рукопись обошла всю школу. Сначала принесла известность Наде, как издателю, а потом накрыла славой и авторов. Нас с Вовкой молва людская, как волна, вознесла на Олимп. Заметил, старшеклассницы при встрече стали улыбаться многообещающе и в спину пальчиком казали. Старшеклассники не гнушались подойти, по плечу хлопнуть и руку протянуть – здорово, мол, Вован иль Антуан!
Прискакали команчи.
- Что за дела? – возмущаются. – Про нас написано, а нам и почитать не дали, говорят, очередь какая-то.
На что Нуждасик, отделив указательный палец от рыхлого кулака, назидательно произнёс:
- Основной принцип социализма – имеет не тот, кто производит, а кто распределяет.
Эту фразу наверняка подслушал у своих умных родителей, но ею же закрепил монопольные Надюхины права на наши с ним творения.
Попала рукопись русачке на глаза. Её мнение:
- Объективная оценка зачастую бывает важнее самого действа. Молодец, Надя!
Она прекрасно знала авторов «Тайны Великих Братьев», но не могла хвалить тех, кого недолюбливала – такая натура. Устойчивое чувство неприязни ко мне она пронесла от первой встречи до последнего звонка. Выводя единственный «трояк» в очень сильном аттестате, прокомментировала:
- Желаю ему (мне, то есть) встречать на жизненном пути только принципиальных людей – тогда, быть может, получится из него какой-то толк.
Закончив приключения команчей, мы с Вовкой взялись за «День гнева» - повествование о войне нашей с летунами. С первых же глав оно стало школьным бестселлером. Нам буквально проходу не давали – когда продолжение? а что в продолжении?
Мы плечами пожимали – всё у Нади.
Теперь мы писали с Вовкой не страницами, а сюжетами – заранее договорившись: ты это, а я то – и сдавали издателю. Она переписывала каракули в общую тетрадь и поторапливала, если вдруг заминка выходила.
«Борьбу за Займище» Гошка мрачно комментировал:
- Допишитесь, допишитесь…. Когда возьмут за зёбры соответствующие органы, на нарах тогда писать (тут он сделал ударение на первый слог) станете.
Но нас с Вовкой уже трудно было остановить и запугать – готовы были сочинять и в заключении. Мы могли (и мечтали о том) стать соавторами во взрослой жизни. Поговаривали, куда нам после школы поступить – в УрГУ на журналистику или в Литературный институт податься. Звали Надюху с собой, и она соглашалась.
Закончилось всё весьма банально (печально?). Пошли после седьмого класса в поход – Надюха Вовке изменила с местными парнями. Они поссорились – издательство закрылось.
- Да чёрт с ней, - я Вовку убеждал. – Давай писать – у нас такие планы!
Но друг мой был мрачней покойника на собственных похоронах - кое-как перемог восьмой класс и поступил в автомобильный техникум. А рукописи зажилила Надюха.

5

Всё, о чём выше говорилось, было лишь вершиной айсберга - гора ледяная всей массой таилась в толще воды.
Скажу без аллегорий. Чтобы фильмы сочинять, спектакли ставить, книги писать, надо было много думать. Мог, конечно, что-то сымпровизировать на ходу, но не подготовленным быстро выдыхался. Поэтому думал, что завтра завернуть, какой преподнести сюжет, остаток дня, весь вечер, отходя ко сну и просыпаясь. Перелопачивая с Гошкой Всемирную историю, я прежде перетряхивал её в своём мозгу. Только все эти догонялки, убивалки, что мы озвучивали с другом, меня интересовали мало – увлекал процесс понимания хода событий. Почему это случилось так, а не иначе. Что стало бы с миром, если Брут не поразил Юлия Цезаря ножом, и гуси не разбудили спящий Рим? Можно ли стать Владыкою Земли, иль у Природы на мудрецов всегда довольно простоты?

Годы чудесные

Я никогда не позволял, чтобы мои школьные
занятия мешали моему образованию.
(М. Твен)

1

Отлично помню всю свою школьную жизнь с первого звонка и до последнего.
Разнесчастному нашему первому «Б» не нашлось учителя. После общешкольной линейки и первого звонка к нам подошла крупная девушка в чёрной юбке и белой кофточке с алым галстуком – представилась Ольгой Оскаровной, пионервожатой. Увела нас на школьный стадион, где мы до конца уроков играли а «Красное знамя, ударное звено…». Нормально, решили мы с друзьями, возвращаясь домой – а то пугали: школа, школа…. И решили завтра портфелей не брать – а зачем, всё равно в траве пылятся, а руки оттягивают. 
На следующий день учитель нашёлся – это была Валентина Михайловна, школьный библиотекарь. Провела нас в класс, рассадила за парты, проверила наличие «Букварей» и прочих необходимых школьных принадлежностей. Отметила нашу (бугорских ребят) несобранность. Жизнь ученическая началась.
Мы рисовали в разлинованных тетрадках палочки, галочки, крестики, нолики, буковки, циферки…. Но мы были детьми и, конечно же, шалили. Когда шум в классе мешал учебному процессу, Валентина Михайловна прерывала его.
- Ну, порезвитесь, порезвитесь – я подожду.
И отходила к окну, сплетя под бюстом руки. Она с грустью смотрела на кружащиеся за стеклом жёлтые кленовые листья и думала о чём-то своём. Мы только что на головах не ходили – шумели и безобразничали на полную катушку, порой даже школьного звонка не слышали. 
- Если вы не стремитесь к знаниям – вколачивать их бесполезно, – говорила Валентина Михайловна, заканчивая урок.
- Вы наказывайте их, наказывайте, - советовали учителя.
- Да как же?
- В угол ставьте.
Валентина Михайловна стала отправлять в угол шалунов.
Однажды собралось нас там человек пять, и я, времени не тратя даром, тут же принялся придумывать историю о том, как четверо немецких парней – Гитлер, Геринг, Гиммлер и Геббельс создали тайное общество и придумали свастику, сложив первые буквы своих имён. Рассказ так увлёк, что не заметили учителя.
Валентина Михайловна:
- А вам тут не скучно. О чём рассказываешь, Агарков? Может, и нас посвятишь?
- Пусть расскажет! Пусть расскажет! – зашумел класс.
Валентина Михайловна:

«Рахитик!» - кривила губы сестра, суммируя мои умственные способности с физическими данными. Мама рукой махнула – непутёвый. Отец терпеливо ждал, когда же во мне взыграет агарковский характер, и покажу я свои истинные способности.
И вот однажды мой интеллект проснулся. Тому, наверное, дружба с сестрой и братом Шиляевыми способствовала. Я не только стал получать хорошие оценки, но обнаружил вдруг удовольствие в самом процессе познания. Учебники обычно покупали в августе, а к началу учебного года в них не оставалось ни одной незнакомой для меня страницы. И в моих, и Люсиных.
   - Ты что, паршивец, делаешь! - возмущалась сестра, обнаружив подвёрнутый уголок страницы (так я отмечал рубеж прочитанного)  в своём новеньком учебнике.
На планшете успеваемости в четвёртом классе я пересел с черепахи на паровоз. Радуясь успеху, шёл спиной к Бугру и напевал:
- Наш паровоз вперёд лети, в коммуне остановка….
Останавливает «императрица»:
- Куда, Агарков?
- На почту, письмо брату отослать (Саня Саблин служил в армии, и мы переписывались).
- Давай сюда и возвращайся – я сама в ящик опущу.
На следующий день…. Была зловещей её ухмылка. Стальная линейка кусачей щукой извивалась в жилистой руке.
- Ты думаешь, я такое письмо отправлю в Советскую армию? Как ты меня там называл? «Учихалкой»?! Бью я вас?! Ты ещё не знаешь, как это будет, если я начну вас бить.
Линейка со свистом рассекла воздух и вспорола обложку «Родной речи».
- Сядь и не вздумай меня провоцировать – сегодня я не в духе.
А я подумал, садясь, вот бы отцу рассказать, кто учебник порвал – он бы тебя так спровоцировал! Екатерина наша Невеликая (росточком не вышла) гордилась своим фронтовым прошлым, но и мой отец не за пряниками на танке ездил. Только не принято у нас родителям жаловаться – смертный грех.
Жаловался Вовке Грицай – соседу, другу, старшекласснику (на целый класс впереди!). Тот ухмылялся:
- Это что, ты бы с Копчёным повстречался – сразу бы в штаны наложил.
Копчёным звали их директора.
Вовка учился в восьмилетней школе номер три – двухэтажной, деревянной, через дорогу от нашей белокаменной, сорок четвёртой. Люся тоже там училась, а мама работала техничкой. Вечерами после занятий я прибегал ей помогать – переворачивал парты, подметал. Но Копчёного здесь не встречал.
Вовка рассказывал:
- Он как за волосы схватит, тащит по коридору и орёт: «Я тебя, паршивца, из школы выкину». И выкидывал с крыльца. А после ничего, не выгонял, даже и не вспоминал – главное под горячую руку не попасться.
- А вы бы налысо постриглись, - подсказал.
- Да ему-то по фигу – он и за ухо может схватить. Так вырванные волосы отрастут, а ухо - хрен.
- Ещё моду взял, - Вовка рассказывал, - станет в дверях на большой перемене и ловит тех, кто из туалета в школу бежит – пальцы нюхает.
- Зачем?
- Так мы ж курим – пахнут табаком. Он за ухо и мордой об косяк. Лучше, говорит, я тебя паршивца сам убью, чем ты от рака будешь загибаться. Так мы потом придумали – возьмём ладошку гавном натрём. Он нюхает и морщится:
- Вы что, паршивцы, жопу пальцем вытираете?
Умер Копчёный на боевом посту – в директорском кресле, от инфаркта. В день похорон в обеих школах занятия отменили – учащихся и учителей отправили в похоронную процессию. Не знаю почему, но гроб с телом подавали из квартиры через оконный проем. В траурной колонне все перемешались, и я под шумок удрал.

Она преподавала английский, и я возблагодарил Бога, что не послушался сестры. Люся учила язык Шекспира и очень по предмету успевала – заявила, когда стал передо мною выбор:
- Англичанин в семье есть, немец нужен – кто знает, с кем придётся воевать.
Узнав о моём выборе, дёрнула плечом:
- Не надейся – помогать не буду! 
А и не пришлось! Успевал я по «иностранному» на твёрдую «пятёрку». Не было, правда, Люсиного произношения, но были другие задатки – честолюбие, отличная память и дар сочинительства. Последнее к тому, что никто не мог грамотно переводить английские тексты. По словарю всё вроде бы правильно, а когда составляешь фразы из слов, такая белиберда получается – смех да и только. Даже у Вали Зубовой, которой и Октябрина, и все последующие англичанки пророчили преподавательское будущее на ниве иняза. А у меня с этим нормально. Все переводимые тексты, как правило, были мне знакомы – Уэльс «Человек невидимка», Капка Джером «Трое в лодке, не считая собаки». Чеши с готового перевода и в ус не дуй. Если попадался незнакомый – мне только смысл уловить, дальше и текст не нужен: тараторил так, что автор оригинала мог позавидовать. 
Октябрина на мои вольные переводы хмыкала, качала головой и ставила «отлично». С этим у меня всё было в порядке. Вот чего не было промеж нас (и о чём жалел) – это дружбы сердечной. Нет, мы не были врагами – даже не ссорились. Я обожал её. А она….
Она однажды заявила:
- Все ученики – нормальные ребята: они могут напроказничать, и их следует за это наказать. Ты, Агарков, родился негодником (ради Бога, не путайте с негодяем – если б не цитировал, подобрал другое слово), тебе всегда надо тужиться, чтобы доказать, что ты можешь стать нормальным человеком. Марш в угол. Отныне это будет твоим постоянным местом обучения. Права сесть за парту надо будет добиваться.
Ребята захихикали, а я обиделся. Правда, ненадолго - не мог дуться на объект обожания. Да и в чём-то она была права - хотел понравиться, из кожи вон лез, а получалось нарушение дисциплины.
Так и повелось. Звонок прозвенит – стоим у парт, учителя приветствуем.
Она:
- Здравствуйте, садитесь.
Все садятся, а я в угол. Опрос Октябрина начинает с двоечников. Они – пык, мык. Поднимает им в помощь учеников посильней, пока до Вали Зубовой не дойдёт. Ну, уж, если она запнётся, Октябрина с очаровательной улыбкой ко мне:
- Агарков.
Выслушав ответ:
- Садись, всё правильно – только не заставляй отправлять тебя обратно в угол.
Вот такая, братцы, любовь меня настигла в шестом классе.
Наверное, на первой же неделе нового учебного года Октябрина предложила:
- А не пойти ли нам, ребята, в лес? В выходной. Проводим лето, на осень полюбуемся и стиснем зубы на долгую зиму.
Шли полем, Октябрина хоровое пение затеяла с девчонками. А в лесу развеселилась – рубиновым осиновым  листьям восторгалась, как ребёнок. Кто-то гнездо ремеза сорвал, ну, знаете, такое – варежкой.  Она чуть не расплакалась. Хвала аллаху, пустое оказалось.
В тополиной роще вдруг потемнело небо, как перед грозой. Мы головы задрали – ба! – листопад. И ветра нет, а листья сыплют, кружатся и не спеша пикируют нам под ноги, на плечи и на волосы. Слышал я о таком явлении – тополь сбрасывает листву – а вот увидеть удалось впервые. Знаете, завораживает, заставляет верить в волшебство и чудо. Все разом, будто по команде, без всякого воздействия извне листья падают. Видали?
Ну, какие Ваши годы….

Тощий заступил ему дорогу.
- Ладно, пошли.
Круглолицый отодвинул его:
- Отойди.
Третий, лица которого я так и не разглядел, быстро подошёл к ним и пнул круглолицего в пах. Тот хрюкнул и зажался. Приятели подхватили его подмышки и потащили спиной вперёд. Они уже прилично удалились, но тут круглолицый пришёл в себя и вырвался. Он вновь направился ко мне.
- Сяду, но тебя, паскуда, замочу, - грозился он. – Таких активистов с детства ненавижу.
В избытке чувств схватил сухую палку и треснул ей по дереву - обломок чуть не прилетел в меня.
Один не трое - друзья татарина уже скрылись из виду. Я взял валежину и стукнул ею по стволу - обломок прилетел ему в лицо.
- Ой, пля!
Тут наших пацанов будто вихрем с места сорвало – все за валежник и ну обстреливать кругломордого насильника. Девчонки и те в стрельбу включились. Октябрина звонко смеялась, когда наш противник, убегая, запнулся за пень и упал, зарывшись носом в опавшую листву.
На обратном пути девчонки пели о звезде, что до рассвета светит в окно. Её рука покоилась на моих плечах, а упругая грудь касалась предплечья.
Октябрина любила читать, а ещё больше рассказывать прочитанное.
Мы переводили маленький отрывок из «Шерлока Холмса». Октябрина:
- А знаете, что было дальше? Ну, хорошо, я расскажу, только сначала закончим тему урока.
Она была прекрасным рассказчиком, а приключениям знаменитого сыщика с Бейкер-стрит 221-б не было конца. Так мы и учились – тридцать минут английскому языку, а пятнадцать дедуктивному методу мистера Холмса.
Кто-то «фрицам» проязычился - второй половине класса, изучающей немецкий язык. Те наехали на своего преподавателя – англичанам, мол, на уроке истории занятные рассказывают, а нам ничего. Немка стуканула начальству – не делом на уроке занимается её коллега. Октябрину на ковёр. Пришла заплаканная в класс:
– Эх, вы, длиноязыкие! Не буду больше ничего рассказывать.
А ещё через месяц нам заменили классного руководителя. Не потому, что Октябрина не справлялась. Наоборот, за время её руководства у нас не было ни одного ЧП. Мы не обижали девчонок, почти не дрались между собой и не гоняли параллельный класс. Даже Юрка Синицын с Вовкой Прохоровым приостановили свой гадкий  промысел – воровство шапок из раздевалки. Ко двору пришлась нам Октябрина, и очень мы жалели, когда она передала наш класс другому. 
Мы встречались с ней на уроках английского. По-прежнему, урок я начинал в углу, и бывало, выстаивал там до звонка, если класс отвечал успешно. Однажды на занятие пришёл представитель РайОНО. Чтобы не подводить Октябрину – мало ли что начальство подумает, увидев нетрадиционный метод воспитания, - не пошёл в угол. А англичанка весьма удивилась, обнаружив меня за партой.
- Агарков, ты часом не заболел? А почему не на своём месте?
Эх, Октябриночка моя Сергеевна, давно ведь я болен тобой.     

4

Я не был любимчиком учителей.
   Русачка – та откровенно ненавидела меня. Кривила губы, открывая мою тетрадь с сочинением:
   - А послушайте-ка новый шедевр нашего Толстова.

- Школа, - говорит, - не только знания даёт ученикам, но и воспитывает в них гражданское чувство долга. А у тебя с этим никак.
   Поспорь, попробуй.
   Чтоб совсем не помереть со скуки или не уснуть – не дай Бог! - на уроке, стал историчку рассматривать, как женщину. Открыл вдруг, что она вобщем ничего. Ноги стройные, грудь высокая, лицо приятное, волнующий голос. Тупая, конечно, но для красивой женщины это скорее плюс, чем минус. Стал, глядя на неё, придумывать разные истории. Война, бомбёжка – она падает и громко стонет. Кровь течёт по её прекрасной ножке. Задираю ей юбку и перевязываю рану на бедре. Потом целую, потому что прекраснее изваяния в жизни не видел.
   Толяны, мои друзья-двоечники, рассказывали - пошли к англичанке на дом дополнительно заниматься. Позанимались, чаю попили, а потом беситься начали – бороться и всё такое. Завалили её на диван, потискали всласть, а потом засосы стали ставить – на груди, на шее, на ногах. Врут, наверное, хвастунишки. Хотя Рыбак в таком грехе никогда замечен не был.
   Вот бы мне историчку на диване побороть. Замечтался…. А она…. То ли мысли мои на лице читались, то ли флюиды какие в воздухе носились – от меня к ней. Она вдруг оборвала фразу на полуслове, кинула взгляд в мою сторону, густо покраснела и даже топнула ногой:
   - Выйди вон!
   Я в дверь. Класс недоумевает, а я-то знаю, и она знает за что.
   На следующем уроке на неё не смотрю, взгляд прячу, но мечтать не перестал.   Вот немцы её насиловать набросились – одежду сорвали, а тут я на танке – попались «фрицы», «хенде хох!»! Те драпать. Я историчке – залазь, домой поедем. Сидит она рядышком, совершенно голая, плачет – ей страшно, ей стыдно, не знает, куда себя деть. А я, суровый герой-танкист, на неё даже не смотрю – будто каждый день таких вожу.
   Другой сюжет. Голодно после войны – пошла историчка в проститутки. Стоит под столбом фонарным, с тоской высматривая клиентуру. А тут я – в морской форме, весь в орденах и при кортике.
   - Пойдём, красавица. Почём товар?
   Уж как ей стыдно-то со мной. А я достаю пачки денег, и побрякушки золотые, трофейные:
   - Ну?
А потом мог бы и жениться. Хотя на такой дуре….
- Агарков, ты не спишь?
- Как можно, Лидия Васильевна!

5

   Всех учителей расписывать не буду. А вот кто уважал меня, так это преподаватель математики Ксения Михайловна. Хотя чувство возникло с зуботычины. Ну, это к слову – по затылку тюкнула, а я лбом в доску. Класс смеётся, я за дверь бегом – чтоб слёз не видели.
   За что она меня так? Да не сумел из острого угла высоту опустить на противоположную сторону. Как догадались, речь идёт о геометрии. Домой примчался разобиженный, сел за учебники. Свой прочитал, задачки все перерешал, за Люсины взялся. Достал её до самого «не могу».
   Тут Кузнецовы в гости приехали из Казахстана. Валя – сестра моя двоюродная, а её муж Юра после армии окончил институт и теперь преподавал в нём математику.   
   К нему со своими проблемами.
   - Зачем тебе? – удивился гость. – Ведь ты ещё в шестом.
   Месяц они гостили, месяц Юра занимался со мной по всей школьной программе. Все учебники прошли – и тут закончился их отпуск. Но результат был феноменальный. Чуть не в одночасье стал лучшим математиком класса, школы и всего района. Приехал с областной олимпиады хоть и без приза, но ужасно гордый.

Вы думаете, попал Рыбак? Да ничуть не бывало. Он записал условия первой задачи и начал решать, как умел. Потом показывает математичке:
- Правильно?
- Да нет, конечно.
Она сама нацарапала верное решение в его тетрадке. Потом второй задачки, потом третьей. Потом поставила Рыбаку четвёрку в тетрадку и заявила, отправляясь дублировать её в журнал:
- Однако можешь, когда захочешь.
Я и говорю, отличный у Рыбака характер - не любить такого было невозможно. В итоге из восьми двоек у Толяна за год осталось только две. С таким результатом оставляют «на осень». Но у Валентины было иное мнение по этому вопросу, а может материал ей интересный был на исходе. Короче, оставила Рыбака на второй год.
Тем не менее, в поход с классом он пошёл.
О том, что весной, после окончания учебного года мы пойдём в поход и будем жить (и ночевать!) в лесу на берегу озера Подборное, разговоры пошли с первого дня знакомства с нашей новой классной (в смысле, коллективной) дамой.  Это были хомутининские места, и Валентины малая Родина.
Наконец, учебный год закончился, мы собрались с рюкзаками возле её дома. Отсюда и тронулись в путь, всё ещё не веря своему счастью. Шли хомутининской дорогой. Возле Катаево прятались в автобусной остановке от скоротечной грозы. Потом ехали на ЗИЛе-длиномере, гружёном бетонными плитами. Опасное, я Вам скажу, родео. Но за рулём был Валерки Шарова (наш одноклассник) отец, и ехал он очень-очень осторожно.
И вот, мы на берегу лесного озера. Я был здесь в прошлом году, когда пионеров в футбол трепали, купался даже. Сейчас не тянет - месяц май.
Палатки поставили, обед сварили, им и поужинали. Стемнело. Сидим у костра, печём картошку, байки травим, песенки поём. Зажгли сигарету, пустили по кругу. Условия игры пересмотрели: с обронившего пепел – фант. И Валентина курит – у костра, как в бане, все равны.
Когда укладывались спать, Кухарик (Толя Кухарский) подкрался к девичьей палатке и дунул в свой гудок. Потом заахал:
- Фу, девочки, ну, как не стыдно!
Девчонкам стало не до сна – погоня, визги, крики. Трясись луна, вздрагивай лес – увельские туристы!
После завтрака девчонки заманили меня в свою палатку.
- Толик, расскажи страшную историю. Ну, расскажи…
И я погнал пургу о гробах, покойниках, ведьмах и прочей чертовщине. Девочки притихли, глазёнки вылупили, еле дышат. И тут, в самый кульминационный момент, когда по сюжету рассказа я должен заорать: «Отдай моё сердце!» произошёл конфуз – да такой, что стыдно вспоминать. Удумал я в поисках сердца схватить одноклассницу Светку за грудь – она как раз сидела напротив, и груди у неё, как у взрослой дамы.   
Мальчишки, между тем, обнаружили поблизости нору суслиную и стали донимать её обитателей водой. Появился папа-суслик – его убили. Та же участь постигла суслиную  мамашу. Потом суслятки из норы полезли – мал мала меньше. Одного Кухарик схватил за хвост и сунул руку к нам в палатку. И в этот самый момент я таки заорал – отдай моё сердце! – и схватил Светку за грудь. Что тут произошло – визги, крики, давка. Палатку завалили, и все как-то умудрились из неё выбраться, а мы со Светкою остались. Барахтаемся, тычемся во все стороны и никак выхода найти не можем. Народ вокруг гогочет. Валентина подходит:
- Что тут происходит?
- Первая брачная ночь Анатолия и Светланы.
Тут мы, наконец, нашли выход из палатки и выползли на белый свет. Нам бы посмеяться за компанию, и все бы успокоились. И забылось всё. А Светка, дура, ка-ак врежет мне пощёчину.

Не успели мы поставить палатки, вернувшись классом через год на берег озера Подборного, приехали два мужика на мотоцикле с люлькой и нашу Валентину увезли. А потом у нас начались проблемы. Из темноты подваливает к костру банда местных аборигенов. Они были пьяные, наглые, да, к тому же, старше нас. Впрочем, они не задирались – так трепались, какие они отчаянные храбрецы и как гоняют здесь челябинских туристов.
- Своих не трогаем, - нам заявили.
А наши уличные парни говорили – были стычки, но потом они хомутининских воспитали, отловив у военкомата и отметелив всех – и отъезжающих, и провожающих.  После этого и присмирели.
На следующий день они приехали с утра – все на мотиках, и пригласили девчонок кататься. И знаете, что сделали наши будущие верные жёны – они согласились. Более того, вечером они отделились от нас, развели с местными костёр в сторонке, пели с ними песни под гитару, и, кажется, купались.
Наутро катания на мотоциклах возобновились.
Мы сидим, буки буками, только что зубами не скрипим. Надька подбегает, разрумянившаяся, волосы от быстрой езды растрёпаны. Зачерпнула воды кружкой из ведра, попила.
- Дураки вы, наши мальчишки!
И  только её видели. 
К чему это она? Мы и слова не сказали – сидим, молчим. А вон же парень твой, Надюха – Вовка Нуждин. Не вас ли с первого класса дразнили – жених и невеста? А ты: «Дураки вы, наши мальчишки!»
Значит, и парень твой дурак?
Всё! С нас хватит! Взрыв возмущения поднял на ноги. Упали палатки, крылья сложив. Животы раздули рюкзаки.
Тут как раз Валентину привезли. Видок ещё тот – побледнела, осунулась, круги под глазами,  и с одеждою не всё в порядке. Будто пахали на ней все эти дни и ночи. Мы на неё не смотрим, не разговариваем даже. Да и ей, видать, не до того. Вещи собрала, но не с нами в дорогу, а в люльку мотоцикла отнесла.
Распался на части наш дружный классный коллектив.

8

Измена девчонок расколола класс. Уж как Валентина не старалась, найти что-нибудь примиряющее – всё бесполезно. Не могли мы им простить хомутининского флирта, а они себя и виноватыми не считали. 
Потом Валентина объект нашла на стройке – бери больше, кидай дальше. Вдохновляет – деньги заработаем и на зимних каникулах махнём в Одессу. Работали мы, а махнули барышни: отказались  парни с ними ехать по той же причине. И Вовка Нуждин в техникум после восьмого класса подался - думаю, не без сердечного надрыва. С первого класса он за Надькой портфель носил, а она: «Дураки вы, наши мальчишки».
Ушёл после восьмого Паша Сребродольский и ещё многие, так и не простившие девчонок. Однако больше, чем ушло, влилось к нам в девятый класс учеников из соседней восьмилетки. Свою культуру они несли с собой. Почти у каждого из этих парней была девушка – единственная и любимая. Её он оберегал, защищал и возвеличивал. Девчонки, не имеющие такого поклонника, считались дикими – на них разрешена была охота.
Приведу пример. Военным делом парни занимались в подвале, а девицы в это время кроили и зашивались наверху. Журнал один. Послали Светку подписать его у военрука и выставить отметки. Она спустилась, а в бункере после звонка остались только я да Шурик Гришин.

У меня было полное ведро – тащил, руки меняя. Такую даль пёр, а услышал её голос, бросил ведро и в домик. Вбегаю. Вид, наверное, у меня был ещё тот – парни с кровати прянули, готовы выпрыгнуть в окно. Нина вскочила вся растрепанная, снизу из-под свитера бретелька бюстгальтера висит. В глазах боль. И в меня эта боль вошла и готова была выплеснуться гневом. Вот от чего парни пятились к окну.
Нина в двери, на меня наткнулась, и как даст пятерней по моей щеке. Голова дёрнулась, шея хрустнула - боль вошла, и мне не до расправ. Парни видят, экзекуции не будет, под руки меня и на кровать. Шею щупают, гадают – вывих или перелом. Транспорт нашли, отправили в Увелку. Впрочем, обошлось.
А Нина тем же днём уехала домой. Вот так мы, не встретившись, расстались.
Но пойдем дальше.

Ходили мы походами

Природа не терпит пустоты:
там, где люди не знают правды,
они заполняют пробелы домыслами.
(Д. Б. Шоу)

1

Сейчас я попытаюсь убедить, что Увелка – это пуп Земли. Пусть не всей, но очень её заметной части – Урала. Вот если выйти за околицу и стать лицом на юг – откроется широкое поле до самого озера Горького. А за ним – аэродром. А потом опять поле до города Троицка. А там граница с Казахстаном – великой степной державой.
Теперь сделаем поворот направо, и обратим свой взор туда, куда спешит зимнее солнце, не переделав своих дел, и не торопится летнее – жарит и шпарит. Тремя огромными холмами, как океанскими волнами, вздыблена равнина до самого леса, в котором прячется красавица наша – река Увелька. За ней на возделанных полях, как остовы доисторических животных белеют валуны. Местами малахитово зеленеют скальные проплешины Уральского хребта. Ещё далее река Коелга – слышали о знаменитом коелгинском мраморе? – течёт в скалистых берегах. Сравнить с американской Колорадо язык не поворачивается: у нас своя красота – русская, уральская. На правом её берегу высятся две горы – похожие, как сёстры-близнецы. Издали их профили напоминают женские груди (в совершенстве своём!), и потому зовутся они Титичные горы. 
Если стать лицом на север – за лощиной, заросшей камышом, в которую превратилось теперь наше Займище, высятся и шумят вековые мачтовые сосны. Это Кичигинский бор – памятник природы, охраняемый законом. Есть ещё Хомутиниский бор.  А где-то под Челябинском – Каштакский. Это осколки Великой Уральской тайги, простиравшейся некогда от этих мест до берегов Северного Ледовитого океана.
А на восток, от околицы и до Петровки, и всё дальше и дальше потянулись берёзовые колки и озёра, перелески и болота – началась Западносибирская низменность, которую пешком всю обойти жизни не хватит. 
Пешком – это я к чему? Хочу рассказать вам про скитания (походы, ночлеги в палатке, песнопения у костра и, конечно, удивительные открытия), в которых посчастливилось мне участвовать.

2

Как-то в первые дни летних каникул встречаю географичку.
- Толя, приди завтра в школу. 
Звали её Лидия Леонидовна, и было ей тогда лет сорок. Годы огрузили фигуру, подточили приметы очень красивой женщины с лицом греческой классики. Видели Венеру безрукую? Точная копия. Понятно, что и в неё я был тоже влюблён. Но если с Октябриной ещё какие-то надежды оставались (вдруг дождётся - я женюсь)  то в этом случае было лишь одно печальное любование. Тем более, что она была замужем…

Пришли в Песчаное.
В положении задание – пройтись заданным маршрутом по сёлам, самого древнего сторожила разыскать, записать рассказ о его дореволюционной жизни, сделать фотографию. Альбом, составленный из рассказов и фотографий, послужит нам пропуском на туристический слёт.
Пришли в село Песчаное, отдохнули в тени огромных тополей, подкрепились газировкой с вафлями. Делегация во главе с Оскаровной побывала в Совете, определила старожила - напросилась в гости, записала рассказ, сфотографировала. Ещё и пообедала у гостеприимных хозяев. Вернулись делегаты воодушевлённые.
Мы требуем:
- Давайте лагерь разобьём, останемся, переночуем, а утром со свежими силами двинемся в поход. В день по контрольному пункту – глядишь, за неделю маршрут осилим.
А эти:
- Вперёд, лентяи! До Хуторки рукой подать, а дни в июне долгие.
Поднялись, пошли без всякой охоты. Подозреваем - делегаты и в Хуторку к чужому столу торопятся.
- Меняться, - говорим, - надо.
А они:
- Да, пожалуйста. Был бы от вас прок. 
Шли, переругиваясь – заблудились. Вроде бы с  дороги не сходили, а она петляет и петляет – и всё нет села, до которого рукой было подать. Наконец, вышли к летнему лагерю животноводов, спрашиваем пастухов:
- Где Хуторка?
- Там, - машут нам за спину.
Что делать? Ну, а мы ж туристы, лучшие школьные специалисты по ориентированию на местности - выбрали направление, засекли по компасу и пошли. Идём бездорожьем, через леса, поля, огибая озёра. Свечерело - мы идём. Темнеть стало – мы в лесу. Наконец, пала тьма такая, хоть глаз коли. Сил больше нет, есть охота. Впереди болото. Привал, братва! 
Поставили палатку – она у нас для всех одна. Разожгли костёр, сварили в ведре лапшу с тушенкой на воде болотной, наелись, завалились спать вперемешку и обнимку - так теплее. Даже костровых не выставили – дежурных у костра. А где-то недалёко лаяли всю ночь собаки – там, оказалось, Хуторка и была.
Утром встали, как Россия после революции – рюкзаки пустые, продукты за день съели, денег нет. Что делать? На Оскаровну глядим – она печальнее других. Это понятно: для нас приключение, ей попадёт – её начальство не поймёт. Полдня прошло в тоске и горьких думах. Потом самые голодные отправились в село. Искать гостеприимных старожилов не стали, пошли к директору совхоза. 
- Нам суток пять хотя бы продержаться – стыдно сразу возвращаться.
Тот руками развёл:
- Я всё, братцы, понимаю, но дармоедов не терплю. Вот корнеплоды проклюнулись на поле – будете полоть, буду кормить. 
Вот так и жили мы в хуторском лесу. Утром завтракали в столовой, до обеда пололи свеклу, потом ложились спать, чтобы после ужина, когда спадёт жара, снова сельскому хозяйству помогать. В столовой брали ведро картошки, пекли в костре и пели под гитару тоскливые песни при луне. О продолжении маршрута никто не помышлял. Районные соревнования нам тоже не светили.

Фрумкин плевался на этот рассказ, а Ольга с удовольствием повторяла его каждый вечер - не ладили они между собой, руководители наши. 
Когда страшные истории иссякали, и не хотелось спать, Серёга Бобылев брал гитару и хрипловатым баском под Высоцкого затягивал:
   
  Мы лежим с тобой в маленьком гробике
  Ты мослами прижалась ко мне…

Тут же все включались:

  Череп твой аккуратно обглоданный
  Улыбается ласково мне..

Голос Серёги поднимался в вибрирующие высоты:

  Ты прижа - алась холодною косточкой
  И лизнула меня в черепок.
  Разобрать этот гробик по досточкам
  И на воле попрыгать чуток.

Потом опять опускался в могильные глубины и мрачно хрипел:

  Но у смерти законы суровые:
  Тяжела гробовая доска.
  Не поднять эту доску дубовую.
  Забирается в кости тоска.

После такого эпоса страшно оставаться костровым – перед тобой огонь, а за спиною тьма. Вдруг выскочит костлявая рука из мира загробного ….
- Серёга, давай про паренька….
И Бобыль не отказывал:

  Путь до кладбища далёк, шла я вдоль и поперёк,
  Вдруг из гроба вылезает полусгнивший паренёк.

Это была очень весёлая песенка.

  Вот меня он увидал и по полю поскакал
  На скамейке у могилы он меня поцеловал.

Наши дамы пели её с особенным удовольствием и двусмысленно озирали нас.

  А в этом деле не беда, что повылазили глаза,
  Восемь рёбер не хватает, и всего одна нога.

Фрумкин жил с нами в палатке, питался из одного ведра, но держался особняком – у костра недолго сиживал, и всегда молча. Пригодился он, когда нас начала прессовать местная шпана. Но перед тем произошёл один развесёлый случай.
Встаю однажды на рассвете. Костровой Деньга (Толик Деньгин) приветствует:
- Чего не спится? Ольга не даёт?
- Не даёт, змея, - отвечаю в тон двусмысленно.
- А мы ей титьки сейчас сажей вымажем, - и чернит головешкой свою ладонь.

- Через два часа уходим.
Заглянул в пионерскую комнату - все уже в сборе, тычут пальцем в карту:
- Ищи нас здесь - на Коелге у Титичных гор.
В этом году команда подобралась что надо – старожилов двое, я и Толя Деньгин, а остальные сплошь бывшие девятиклассники – спортсмен на спортсмене. С такими можно и нужно  побеждать. 
Сдал экзамен, домой вприпрыжку. За пять минут собрал рюкзак и кинулся вдогонку. Думал, конец маршрута знаю – обгоню. До Южноуральска на автобусе, на другом до Каменки. По селу иду, вижу – школа. Думаю, зайду, спрошу. Зашёл – мальчишки в настольный теннис играют.
- Как, - спрашиваю, - до Титичных гор добраться?
Не знают.
- Туристов видели?
- Видали. До обеда туда прошли.
- Куда?
- В Охотник.
- Не знаю такого.
- А про Подгорное слышал? Это одно и то же.
Отстою, значит. Направился к Подгорному, что с Охотником одно и то же. За околицу вышел – грузовик. Машу рукой:
- Возьми, мужик.
- Полезай в кузов.
До Подгорного-Охотника доехал - здесь и про Титичные горы что-то слышали, и речка Коелга знают, где течёт. Огрузившись информацией, иду дальше бездорожьем – путь сокращаю. На берег реки вышел, ну, думаю, Коелга – другой здесь быть не может. И приметы на лицо – берега скалистые, перекаты по течению. Можно ободриться, да силы на исходе: не упитанный я парень – нет запасов жировых: что в желудок затолкаю, тем и двигаюсь вперёд. Переварил – и ноги отнялись.
Плетусь берегом - одеяло в рюкзаке тяжелей самой кровати - и всё молю Бога, что направление выбрал верное, что Титичные эти горы проклятые не за спиной остались.
Вечереет. К голоду, усталости, чувство тревоги добавилось – где ночевать? Товарищей найти отчаялся – ночлег высматриваю. Берег холмами изрыт, или сопками орнаментирован – то вверх, то вниз. Один подъём до того затянулся, что раза три присаживался отдохнуть. Думаю, развести костёр да здесь заночевать. Потом – нет, поднимусь, на вершину, залезу на сосну, как Робинзон на необитаемом острове, и буду ждать утра. Добрался-таки до макушки. Смотрю, костерок внизу маячит. Шансов, что это не разбойники какие, а люди добрые, одинаково. Но спускаться легче, чем подниматься. Пошёл. Выхожу на свет костра, смотрю – мои потерянные товарищи чайком пробавляются. 
Я из темноты:
- Попались, черти полосатые!
Ну, а их удивлению не было конца.
Лагерь разбили в распадке Титичных гор. Живописнейшее место! На склонах сосны, у подножий заросли малины – жаль сезон ягод ещё не наступил. Внизу Коелга шумит на перекатах. Вода чистая, будто ключевая. Мы её сначала кипятили, а потом приловчились пить сырую. Рыбалка хорошая – нашлись и рыбаки. Хлеб быстро подмели, но имелись макароны, крупы – на них и был расчёт, когда выбирался столь отдалённый от цивилизации район.
Зачем мы здесь, такую даль от дома? А проголосовали, когда маршрут похода выбирали. Бытует легенда, что в Титичных горах пещера есть со скальными рисунками доисторических людей. Вот мы (наша туристическая команда и школьное руководство) и решили оформить альбом для слёта на тему «Доисторическое прошлое нашего края».
Переночевав, как обычно, в одной палатке, наутро после завтрака сели совещаться. План предложен был такой – девчонки лагерь охраняют, кашеварят, поджидают и выдвигаются на помощь в случае непредвиденных обстоятельств. Мальчишки, разбившись на пары, обследуют сначала одну гору, потом другую. Цель – поиски доисторической пещеры.

Руку козырьком ко лбу:
- Откель вы, хлопчики?
- Мы туристы из Увелки, вон там стоим, - я махнул в сторону гор.
- А чего вам?
- Так это, может, продадите что – у нас кончился хлеб, молока б купили, яиц, сала.
- А много ль вас?
- Тринадцать человек.
Старуха перекрестилась двумя перстами.
- Дед сейчас пасёт, вернётся, я ему скажу. Бурнак, проводи гостей.
Сама повернулась к дому, а пёс мотнул головой и дважды рявкнул – проваливайте, мол, по-хорошему, а то и вправду провожу.
Гость появился в лагере перед закатом – верхом на лошади, с торбой на плече. Лицом не русский, не татарин – смесь бульдога с носорогом, говорит по-нашенски, да не всё поймёшь. Спешился, подошёл, поздоровался, достал из торбы два каравая, сухари в мешочке, шмат копчёного сала, масло топлёное в горшке.
- За молоком сами приходите с ведром.
Девчонки, забрав провизию, засуетились:
- Садитесь к костру. Может, ухи? Чаю хотите?
- Чаю.
Оскаровна:
- Как вас зовут? Что мы должны за хлеб и остальное?
- Зовите Абузаром. Батарейки есть?
- Какие батарейки?
- У меня хвинарик есть и тарахтистер - батарейки сдохли.
Оскаровна с тревогой оглядела пацанов:
- Нет батареек. Мы вам деньгами.
- К чему они?
- Батареек купите.
- Я не бываю в городу.
Попив чаю, гость поднялся, вскарабкался в седло, тронул уздечку:
- За молоком утром приходите.
- А как вашу жену зовут?
- Лукерья, - донеслось из темноты.
Поспорив о том, что на халяву брать неудобно, решили – за молоком стоит сходить.
Наутро, почистив ведро от сажи снаружи и от чайной накипи внутри, девочки готовы были идти. Мы вызвались с Толяном проводить.
Бабушка Лукерья в ведро молока нам налила и предложенные деньги взяла:
- Сыну отдам, когда приедет - нам-то ни к чему.
- А где ваш муж?
- Пасёт.
- А где?
- Да там, - она махнула вдоль реки.
Я палку присмотрел, просунул под дужку ведра:
- Смотрите, девочки, как удобно.
- А вы куда?
- Да к деду-старожилу – уж если он не знает, где пещера, то нам тут нечего искать.
- Какие хитрецы!
Мы разошлись в разные стороны.
У Абузара стадо небольшое – три лошади, два стригунка, два телёнка, две коровы и бык-бугай, овец десятка полтора, собака. Пастух на дудочке играл, пёс чибисов гонял. Бери краски, холст - пиши картину «Идиллия на берегу реки».
- Красиво тут у вас! – мы поздоровались, присаживаясь к пастуху.
- Курорт, - согласился Абузар.

- Это почему?
- Нечисть какая-то в горах живёт, и люди здесь частенько пропадают.
Оскаровна:
- Вам что за корысть нас пугать?
- Да мне как раз-то никакой. Останетесь – я вам продукты буду поставлять, но всё-таки остерегайтесь.
Оскаровна пытала старика:
- Мы ищем древнюю пещеру с наскальными рисунками. Вы слышали о ней?
- Утопла. Под рекой она.
- Давно?
- Да уж годов…. как бы ни соврать. Вот как карьер начали рвать….
- Какой карьер?
- Где мрамор добывают.
- Да это ж далеко.
- Далековато… а земля качалась, и горы сдвинулись, и речка русло поменяла.
Попил чайку, домой собрался. Мы с Толей Деньгиным за ним.
- Вы обещали показать нам вход в неё.
Он махнул рукой:
- Вон там, где скала горы стеною над рекой. У прошлом годе по верёвке старик седой туда спустился – обратно не поднялся. А верёвку я забрал, как и палатку мужиков из Ленинграда.
- Седой? – я встрепенулся. – А как он выглядит?
- Мельком я видел издали его – такой, большеголовый, краснолицый, бритый, но с длинными патлами. Ростом аккурат с меня. Подвижный дед - ещё не горбится. Но гордый – к нам не пришёл.
По описанию пропавший старик очень походил на займищенского Робинзона.
Когда гость уехал, я высказал Деньге свои предположения.
- И что?
- Как что – давай, поищем.
Утром мы с Деньгой отправились на поиски. Нашли обрыв, к которому не подступиться. С обратной стороны зашли – та же история.
Деньга:
- Перехитрим.
И в лагерь за канатом. Его подвесили меж двух сосён для тренировок туристических навыков – на карабинах через пропасть пробираться.
- Потом вернём, - Деньга трос отвязал и в гору.
Я за ним. Привязали один конец  за ствол сосны на краю обрыва, другой опустили вниз.
- Достанет до воды?
Деньга плечами жмёт:
- Что-нибудь увидим. Рискнёшь?
Я полез по канату за обрыв, метра на три спустился. Перед лицом гранитная стена. Внизу река бурлит на перекате, гольцы поблёскивают острыми краями – упадёшь, костей не соберёшь. Спустишься вниз – сил может не хватить подняться. Тогда – кердык.
И я поднялся.
- Что там?
Мотаю головой.
- Понятно, - Деньга полез.
Я отдышался, дрожь в руках унял. Кричу:
- Ты где там?
Молчание в ответ. Впрочем, шум такой на перекате, что голоса возможно не слыхать. Взялся за канат – он вздрагивал. Значит, Деньга жив – куда-то лезет. Вверх или вниз?
Толяна голова показалась на краю обрыва спустя полчаса.

Мы к горизонту полем шли, а он стоял изваянием на холме у берега реки и вслед смотрел. Потомок из пещеры вышедших людей.
Сразу по прибытии на слёт (а это, как всегда, берег озера Подборного) наши девятиклассники уединились, напились и пошли выяснять отношения в пионерский лагерь. Там крутил киноустановку смертный враг одного из них. Не простой одноклассник ваня, а Хижняк, сын председателя райисполкома Хижняка. Злодейство было задумано и исполнено по законам жанра. Но только в первой его части. Умышленники вычислили комнату, где ночевал кинопрокатчик, вызвали его стуком и оглушили ударом ржавой трубы по голове.
Тут из темноты прилетел крик:
- Эй, что вы делаете!?
Пути отхода «мстители неизвестно за что» не предусмотрели и бездарно врассыпную понеслись. Один умудрился заскочить в спальное помещение девочек - перепугал их до смерти, и сам чуть не отдал концы от многоголосого визга. Другой промчался столовым помещением, и был замечен вечерявшими там поварами. Третьему совсем не повезло – он заскочил во дворик лагерного сторожа и был атакован цепным псом. Четвероногий друг человека порвал ему трико и ягодицу прокусил.
Лагерь всполошился. Неподвижное тело Хижняка увезли в райцентр. Оттуда – оперативно-следственная бригада. До рассвета служители порядка опрашивали свидетелей. Очевидцы единодушно утверждали – спортсмены с туристического слёта.
С рассветом люди в форме нагрянули к нам в лагерь. Расспрашивали костровых, преподавателей. Потом оккупировали пустующий домик заводской базы отдыха и начали допрос подозреваемых. До обеда  вызывали всех подряд. После обеда из Увелки весточка пришла – пострадавший пришёл в себя и назвал имя вероятного преступника. А он вот он, член команды сорок четвёртой школы.
Взяли нас под стражу и стали по очереди вызывать на допрос.  Одного пугали, другого стращали, третьего взяли на понт. Мол, так и так, товарищи сознались – и ты, стало быть,  паровозом идёшь. Общаться не давали, ну и дрогнули юные сердца. Затараторили наши герои, валя вину с себя на другого, ну, а мы с Толяном ни при чём. Нас отпустили, а их квартет уехал на гастроли - в Увелку, под конвоем.
Команду, увы, с соревнований сняли.

5

Года два назад пришёл в школу новый учитель физики, выпускник пединститута – Пётр Трофимович. Был он роста невеликого, но умный очень и демократичный – как-то сразу всем понравился. Возглавил параллельный класс. А в этом году ему доверили ещё и руководство туристической командой.
Трофимыч отнесся к порученному делу творчески. Изучил всю технологию соревнований, нашёл узкие места, которые стоило бы расширить. Главное, это, конечно, палатка. Её установка требовала сноровки, приобретаемой в бесконечных тренировках.  Пётр предложил усовершенствование. По его настоянию была куплена двухместная палатка. Растяжки в ней верёвочные заменили на резиновые, причём объединили нижние и средние одним кольцом. Такую палатку устанавливали двумя движениями.
Раз – вчетвером натянули растяжки сразу днища и середины. Причём резина компенсировала недотяг и перетяг.
Два – двое ставят колья, двое крепят центральные растяжки (тоже резиновые).
Раньше мы палатку ставили полторы-две минуты. Теперь – легко за десять секунд.
Новаторство? А то.
Не позволил нам Петруха сибаритничать и на предварительном этапе. Схитрил, конечно, но, как говаривал самый известный император Франции: «Цель оправдывает средства». По положению до начала слёта на территорию его проведения заходить нельзя. А мы раскинули палатки у самой границы – возле кордона Хомутиниского лесничества. Утром ходили по маршруту будущего ориентирования – изучали местность, сверяли с картой, помечали ориентиры. После обеденного отдыха работали над техникой – установка палатки, переправа через препятствие, вязание узлов и т.д. и т.п. Ни тебе песен у костра, ни приключений каких-нибудь.

Трофимыч подметил все наши огрехи, только неверно их виновника определил. Доходят до меня слухи, что ребята собираются в школе, тренируются, а меня почему-то не зовут. Другого парня пригласили – Саню Кудряшова, тоже из опекаемого Петрухой класса. Подулся я немного и плюнул – а, нехай! Да случай всё переиначил. 
Готовясь к областному слёту, парни туртехникой в школе занимались, а по утрам бегали кроссы. Только Корабеля сачковал - он, мол, футболист известный, и всем до него в беге, как до Парижа пешком. Ему верили, помня его финишный спурт. Но перед самым отъездом капитан команды Толик Деньгин настоял - явись и пробежись. Корабеля пришёл, со всеми побежал – а там километров десять в одну сторону – на полпути сдох и отстал. Развернулся и назад пошёл. Когда его ребята на обратном пути догнали, он рванул и первым прибежал. Ещё кривляется:
- Ну, что я говорил?
А Толик к Пасичнику:
- Либо он, либо я. Решайте.
Тут Трофимыч вспомнил обо мне. Гонцом сам Деньга прискакал:
- Тезка, мигом собирайся – электричка через час!
А я в лес собрался с бугорскими ребятами - вина купили, закусон. Нет, мне, конечно, очень хочется на областной турслёт, но обида, гордость – я мотаю головой. Деньга по-своему расценил мои колебания - взял из общей сумки две бутылки.
- Есть возражения? – окинул суровым взглядом народ.
Народ не возражал - Деньга был первым увельским культуристом, его уважали.
- Поехали, Толян.
Ну, как тут отказаться?
Областной турслёт проходил на берегу озера Еланчик в Чебаркульском районе. Добирались электричкой до Челябинска, потом поездом до Чебаркуля и пешком до озера. По дороге выпили эти две бутылки без закуски, и нас развезло. Топаем с вокзала в указанном направлении, а сами лопочем без умолку и смеёмся любому пустяку. Петруха головой качает, но молчит, наверное, дуется – его не угостили. Палатки установили, костёр развели, полезли купаться. Вода студёная - мигом протрезвели.
Команд было много. Давайте посчитаем - в области девятнадцать сельских районов и, примерно, столько же городов. Да, так и было - команд сорок, не меньше.
На туртехнике мы вошли в первую десятку, ближе к пятёрке, скажем, шестыми были, хотя без конфуза не обошлось. Водный рубеж преодолевали на четырёхвёсельном ялике. Оно понятно – вода к купанию не располагает. Кудряш уключину  умудрился утопить. Пришлось перегруппироваться. Мы с Юркой с одного борта двумя вёслами гребём, Деньга с другого одним справляется. А Сашка на корме сидит, своё весло вместо руля в воду опустил и командует:
- И-рр-аз…! И-рр-аз…! И-рр-аз…!
Тут и потеряли драгоценные секунды.
Во всех командах по две девочки – повар и его помощник – а мы четырёх сразу  привезли. На следующий день был конкурс туристской песни. Мы говорим:
- Вам бегать, орентируясь, не надо, идите и отдувайтесь.
В смысле, отпевайтесь. А сами, позавтракав, отправились в поход вокруг Еланчика. Берега живописные – сосны, камни. Тропинка широкая натоптана. Солнце бликами играет. Повсюду отдыхающие, и у нас душа поёт. Надолго ли?
Солнце в зените, всё идём – конца и края не видать пути. Голод наплывает. Но мы ребята закалённые, тренированные, поставили задачу - Еланчик обойти, – умрём, но обойдём.
Солнце покатилось к горизонту. Мы вышли на утёс, смотрим - вон он, наш лагерь, напротив, по воде рукой подать. И ещё видим, то, что обогнули – заливчик небольшой, Еланчик такой огромный – берега скрываются в тумане. И поняли, что проиграли – его за день не обойти.

Воспитание чувств

Наиболее достойные любви наиболее несчастны в любви.
(Э. Рей)

В десятый класс пошёл с твёрдым, можно сказать, выстраданным намерением завести себе девушку. Звучит, правда, как-то ни того - согласитесь. Разве можно девушку завести – будто собаку или голубей? Нас ведь как воспитывали книги и фильмы – идёшь, видишь, оглядываешься и вдруг понимаешь: вот она, единственная. То есть всё должно произойти однажды вдруг, а планировать любовь – не романтично.
Взрослые наоборот считают, что никакой любви нет – так, сказки для маленьких. Не знаю, что внушают матери дочерям, но отцы-то уж точно критически относятся ко всем этим сердечным переживаниям, от которых «крышу сносит», и вообще совершаются всякие прочие глупости. Мне отец так говорил – сначала определись, а потом женись. А когда же любить?
Старшие мои товарищи, которые о любви и женщинах знали не с чужих слов, кривились - кака любовь? пришёл, оттяпал, и титьки на бок. Причём тут титьки, и почему они должны быть на бок, я не знал, но и не спрашивал. Интуитивно чувствовал - то, о чём они говорят, ничего общего с настоящей любовью  не имеет.
Свои отношения с будущей избранницей планировал строить на принципиально иной культуре.
Во-первых, это будет красивая и умная девушка, которую я буду обожать, защищать, оберегать от всех напастей, которую исподволь, не торопясь, буду готовить к роли жены и матери моих детей - воспитывать в ней чувства, необходимые для совместного благополучного и счастливого проживания. Сестра, извечный мой критик, не раз, однако замечала, что я буду хорошим мужем. Потому что характер у меня спокойный. Учился я успешно и мог стать большим начальником с приличным окладом. А вещи мои и книги были в порядке, в отличие от её – вечно пропадающих неведомо куда. Вот если бы у меня была своя комната, в ней не надо было делать генеральной уборки - всегда уют и чистота. Об этом тоже говорила мне сестра.
Во-вторых, я не курил, не испытывал пристрастия к спиртным напиткам и не сквернословил. Был интересен, я знаю, в общении. А после статуса, негаданно свалившегося мне на голову, спокойно мог гулять с девушкой в любое время, в любом районе посёлка, ни сколько не заботясь, а как это может быть воспринято местными авторитетами. Более того, все известные увельские хулиганы считали за честь подержать в своей пятерне мою. Был свидетелем такого случая. Однажды Смага останавливает на улице парня гораздо старше и крупней его, гуляющего под руку с двумя девушками. Останавливает и говорит:
- Значится так, метёлки, если вы сейчас не накидаете мне в ладонь на бутылку, я лишу вас ухажёра.
Девушки трясущимися руками потрошили свои сумочки, а их парень стоял бледный, как поганка. А как ещё можно назвать мужика, взявшего под руку девушку и не умеющего её защитить? Или за себя постоять. Можно такого полюбить? Я думал, что нет.
В-третьих, в отличие от всех моих друзей, я не испытывал нестерпимого полового голода, который следует немедленно удовлетворить, завидев женщину, особенно по пьянке. Я не ходил подглядывать в общественную баню, не охотился на девчонок на ночных улицах. Однажды к Серёге Грицай пришла одноклассница. Возможно, он ей нравился. Быть может, другая причина заставила вчерашнюю семиклассницу посетить нашу улицу в вечернюю пору. Только Серёга не ответил на её чувства и даже не вышел из дома, и несчастная стала нашей добычей. Что скрывать, стыдно, а признаюсь – участвовал. Подхватили мы её на руки, унесли за околицу. Сначала она билась и кричала, а как раздевать начали, успокоилась. Только попросила:

Мы и раньше целовались – так что для меня это не подарок. Целую, чувствую - языком толкает мне в рот какую-то ерунду. На семечку похоже. Я выплюнул.
- Испугался?
- Чего? Это приворот что ль был? А как он выглядит?
- Семечка такая. Струсил, значит.
Спички у ребят взял, весь коробок спалил, но бесполезно: под ногами столько шелухи – пойди, найди, где тут приворотная.
Как-то поддали крепко, и побрёл я домой, огруженный алкоголем, как купеческое судно товаром. Вдруг Валя – откуда нарисовалась? – шмыг под руку:
- Давай доведу.
Забралась за мной на чердак, в постель мою резиновую шмыгнула:
- Полежу с тобой.
Так и уснули в обнимку. Ночью я встал по нужде, и возвращаться на чердак не захотел – домой досыпать удрал. 
Ребята видели, как она за мной на чердак поднималась, накинулись с расспросами:
- Ну, что, чпокнул? Целка была?
Я рукой махнул – что толку объяснять. 
Потом Сашка Астахов пристал:
- Ты всё равно её не трогаешь – уступи мне.
Мне жалко Валю – какая-то она беззащитная была в своём стремлении покорить моё сердце. Я сказал:
- Пожалуйста, дружите. Только, Саня, учти – если она пожалуется на твою грубость, я набью тебе морду.
Астах согласился. Стал он донимать Валю ухаживаниями - цветы приносил, шоколадом потчевал, курить учил. Валя сначала жаловалась на его домогательства, потом перестала – приняла. Смотрю – уже целуются. Стоят под клёном, прижались друг к другу – ну, блин, последняя встреча. Отец затеял дом новый строить, а я ему помогал. Таскали в носилках камни для фундамента. Я упираюсь, а Сашка с Валей целуются, и какое-то поведение их необычное – жмутся дружка к дружке неестественно.
Вечером на улицу вышел, Сашка за рукав меня в сторонку тянет:
- Слушай, получилось - чпокнул я её.
- Когда?
- Да сегодня, когда ты с носилками своими носился.
- Не понял. Как?!
Я действительно ничего не понимал, и Сашка поведал. Давно он к ней приставал - дай да дай. Насильничать не смел – меня боялся. Потом она сказала - ладно, вечером. А он до вечера терпеть не мог. Короче, уговорил  – сунула она ему руку в штаны и всё сделала, как он хотел.
- Слушай, - усомнился я. – А разве онанизм можно чпоком считать?
Сашка наставительно:
- Смотря, кто делает.
Потом Валя уехала. Да Бог с ней.
Остаток лета ломал голову над кандидатурой своей избранницы. На улице таковых не нашлось. Перебрал в мыслях всех своих одноклассниц. Конечно же, Нина - умна, красива, воспитана, порядочна очень. Решив, что это будет она, не мог дождаться начала учебного года - уговаривал друзей нагрянуть на танцы в сельский клуб далёкого Дуванкуля, где жила моя избранница.
Мечты на счастье с Ниной рухнули первого сентября. Нет, она не стала хуже выглядеть, не научилась курить и не явилась на первую школьную линейку в подпитии. Она стала ещё прекраснее, но была не одна. Он пришёл к нам в девятом классе - высокий сильный красивый сельский парень со смоляными кудрями, Сашка Шумаков. Они жили с Ниной в одном интернате, виделись с утра до вечера, а может и ночами гуляли вместе или сидели у окна – потому, что гулять по ночной Увелке не всякий отважится.
На первой школьной линейке я подошёл к Нине.

Вот этих трёх девушек оберегал мой авторитет от похотливых рук одноклассников.
Однажды любители женской плоти, набравшись храбрости от спиртного, вызвали меня за школьный туалет для собеседования.
- Слышь, не много ли тебе трёх сразу баб?
- В самый раз, - говорю. - А что, есть проблемы по теме?
Никто не был себе врагом. Впрочем, бесхозных девочек вполне хватало.
Как видите, недостатка в девушках я не испытывал - не было только той, единственной, от вида и голоса которой, сладко должно было таять сердце. Нина могла бы стать, но я проморгал её и теперь страдал, глядя, как улыбается она Шурику, каким счастьем сияют её глаза. Весь сентябрь страдал, а потом….
Валя, соседка по парте, рассказала мне вчерашний эпизод. Пьяный мужик привязался к ним с подружкой на остановке - который час да куда едите?
- Оля его отшила. (Оля – это подружка Валина, девушка из параллельного класса.) Мужик разобиделся и говорит: «Язык у тебя острый, а ноги кривые – никто замуж не возьмёт. Вот у подружки твоей ножки что надо».
Валя закончила рассказ и опустила руки под парту. Чуть-чуть приподняла подол школьного платья, демонстрируя «ножки что надо». Они были худыми, длинными и прямыми, как у школьного циркуля.
Был такой случай. Контрольную работу писали по математике. Валя что-то суетится, а я заметил грязь у неё над коленкой. Подол тихонечко приподнимаю – мама дорогая! – у неё бедра до самых трусиков формулами исписаны. Она палец к губам прижимает – тс-с-с…. Мол, надо – списывай, только, чтоб математичка не засекла. 
Так вот, задрал я тогда Вале подол до трусиков, и никаких чувств от её голых ног не испытал, одно только удивление – надо же так «пятёрки» любить, чтобы себя измалевать. А на подружку-кривоножку захотелось взглянуть.
Снова отвлекусь, чтобы быть понятым, как это можно учиться в параллельных классах и не знать друг друга. Дело в том, что год моего рождения был очень урожайным на детей из, так называемых, благополучных семей. Или очень благополучных – свою-то я не считал плохой и очень любил родителей. Когда эти ребятишки пошли в школу, набрался их целый класс – сынков и дочек начальников, директоров, заведующих. На худой конец – простых учителей. Представляете – целый класс образцово-показательных детей, тщательно отфильтрованных, подобранных один к одному. Они так и учились на четвёрки и пятёрки, радуя родителей и педагогов. Мы что, мы ненавидели их, конечно, презирали и гоняли при первой возможности. Переходя из класса в класс, мы теряли боевых товарищей – двоечников и хулиганов. Наши выпускники пополняли колонии (Юрка Синицын) и тюрьмы (Смага). А их – коллег наших из параллельного класса - фотомордочки желтели от времени на школьной доске почёта.
Этот дифференцированный подход к ученикам по социальному статусу их родителей разлучил подруг. У Оли папа был завотделением в районной больнице, а Валя, хоть и была круглой отличницей, имела простенького папу, который воспитывал двух дочерей в отсутствии мамы. Наверное, и дружба их дала трещину – иначе, зачем Вале рассуждать о кривизне ног своей подруги.
Заинтригованный, пошёл на перемене взглянуть – так ли страшен чёрт, как его малюют. Валя, как на заказ, с подружкой под ручку туда-сюда, сюда-туда. Я смотрю во все глаза, и не вижу ничего такого, что можно было бы покритиковать. Никакой кривизны в Олиных ногах не обнаружил – ножки как ножки, спортивные, фигуристые. Лодыжки тонкие, коленки круглые, а на бёдрах мускулы играют. Юбочка короткая – у меня аж дух перехватило: а девчонка-то что надо! Губки бантиком, на щёчках ямочки и в глазах бесята. Да и ростом она мне подстать. Вспомнил - об этой девушке уже думал однажды.
Дело было на Еланчике. Сидели ночью мы с девочкой Таней костровыми. Кавалер её, Юрка Мокров, покрутился немного и в палатку нырнул спать. Таня в рассказы ударилась, про эту самую Олю, которая Юрке проходу не даёт.
- Свидание ему назначила. Юра говорит: «приду». Она ждёт-пождёт, а мы с ним в это время на лавочке возле моего дома целуемся. Дура, правда?

- А это видел? – мужик достал финку, нажал кнопку, и её жало, вынырнув из рукоятки, нацелилось Вовчику в живот.
- Дай сюда, - я схватил финку за лезвие.
Мужик глазами меня сверлит:
- Уйди.
Грицай:
- Не лезь, Толян, это наши разборки.
- Отдай, говорю, - я сжал лезвие изо всех сил и вырвал финку из его лап. – Покурите, ребята, я сейчас.
Мне захотелось догнать-таки Олю, рассказать ей о своих вдруг вспыхнувших чувствах, ну, а если, кто-нибудь станет на моём пути…. Короче, хмель оседлал меня и погнал вдогонку за девчонками.
Мужик рванулся было за мной, но Грицай удержал его за плечо:
- Стоять! Если Толяха сказал, сейчас вернусь – так оно и будет.
Я примчался к Олиному дому – окна её квартиры были темны, но светились Валины окна, и калитка ворот, и входная дверь оказались незапертыми. Я вошёл - девушки пили чай и удивлённо уставились на меня.
- Чаю хочешь? – предложила Валя.
- Мне бы руки помыть.
Я достал длань из кармана куртки - на пол с глухим стуком упала финка, кровь хлынула потоком. Девчонки заахали, засуетились, промыли, перевязали мою рану.
Оля:
- Где это ты так?
Хмель ещё гулял в крови, и я подумал, если ни сейчас, то никогда уже не произнесу эти слова:
- Жить без тебя не могу.
- Вот счастье-то привалило, - сказала она, и это не звучало как «да».
Понемногу начал трезветь. Пил чай, слушал щебет девичий и приходил к пониманию, что наскок не удался - крепость оказалась неприступной.
Классика жанра советовала в таких случаях переходить к осаде. И она началась.
Несколько раз предлагал проводить её домой после школы. Ответы не отличались разнообразием - не стоит. Ну, не стоит, так не стоит. Я страдал и ждал подарка от судьбы – такой возможности, когда без меня она совершенно не смогла бы обойтись. Подумывал, какой бы подвиг совершить в её честь.
Однажды перекидывались в школьном  дворе  снежками, и надо же – один прилетел ей прямо в глаз. Синяк разлился. Оля всплакнула.
Я отвёл виновника инцидента в сторону:
- У тебя есть только три урока и две перемены, чтобы загладить свою вину – иначе я тебя убью.
Он учился в параллельном классе и был «сынком», но знал, что я не шучу, что угроза, мною произнесённая, была вполне реальна, и если не сегодня, то уже с завтрашнего дня за ним начнут охоту все хулиганы Увелки, и жизнь его станет дешевле пятака. Он это знал, и стремглав бросился с извинениями.
Потом примчался ко мне:
- Я извинился.
- Да дело не в том, извинился ли ты, дело в том – простили ли тебя.
Потом пришла делегация из параллельного класса:
- Оля его простила.
- Я как об этом узнаю? – пожал плечами.
После уроков на школьном дворе ждала возлюбленная.
- Проводишь? – подала мне свой портфель.
Я был на седьмом небе от счастья. И на следующий день первым подал руку неудачному метателю снежков. Однако счастье моё на том и закончилось. Когда я снова подошёл к Оле с намерением проводить её домой, прозвучало:

- Баянист в Доме культуры. Я туда на танцевальный хожу, а он пристаёт – полюби да полюби.
- Хорошо, я его сам полюблю. Познакомь.
В следующий выходной пришёл в ДК. Оля показала мне настырного баяниста – это был плюгавенький мужичонка скорее сорока, чем тридцати годов. Он играл с каким-то солдатом в шахматы, пристроив доску на подоконник. Я смотрел на них и томился ожиданием. Бить его без Оли не хотелось – урок должен быть показательным. Потом обеспокоился другим обстоятельством – а как поведёт себя солдат, не кинется ли защищать шахматного партнёра? Драться с двумя противниками даже на глазах любимой не хотелось.
Зашёл в ДК парнишка из красноармейской ватаги Ваня Страх.
- Слово и дело, - пригласил в компанию  девизом опричников его Грозного тёзки.
- Не вопрос – поможем, - согласился он.
На его долю приходился солдат, которого впрочем, не прояви он агрессивности, можно было и не трогать. Но Ваня настроился и, как я, томился ожиданием.
Закончились занятия танцевального кружка, появилась Оля.
Я потянул за угол воротника баяниста:
- Мужик, ты видишь эту девушку?
- Ну и что дальше? – пожал он плечами, но в глазах его уже плескалось беспокойство.
- Сейчас я тебе дам в хайло, а в следующий раз, если она пожалуется, изобью до смерти. Уяснил?
- Что?!
Я ударил его в подбородок снизу, вложив всю силу руки и плеча. Он не попятился, он потерял опору на том месте, где стоял – полетел спиной вперёд, рукой смахнув шахматы с подоконника, боднув затылком солдата. Служивый стоял, размышляя над позицией, во фривольной позе, скрестив ноги - это его и подкосило. Он упал, осыпанный шахматными фигурами. Сверху на него баянист. Куча-мала - и это с одного удара! 
Заахали очевидцы. Кто-то крикнул:
- Милиция!
Я взял любимую под руку, и мы вышли из ДК. Ванька Страх догнал на улице.
- Классно ты – одним ударом завалил обоих. О, чёрт!
За спиной заверещал милицейский свисток. Иван шмыгнул в подворотню, а через минуту следом пробежали две фигуры в форме. Молодец Ванятка – увлёк за собой погоню. А я степенно шёл под руку с любимой девушкой, и сердце моё ликовало.
Счастье длилось ровно неделю. В следующую субботу в школе устроили вечер отдыха для выпускников. Включили музыку, объявили белый танец. И вот Оля идёт через весь зал в мою сторону. Сердце зашлось в любовной истоме - поднялся со скамьи, сделал шаг навстречу, а она мимо и подаёт руку Валерке Шарову:
- Можно тебя?
Я вздрогнул, как от пощёчины. Это ли не оскорбление? Зачем же она так со мной?
Стою оплеванный и проклинаю всё, а Шарик кочевряжится:
- Да не умею я, да не хочу….
Он и, правда, такой – робкий с девушками. А может, меня боялся. Только Оля от его ужимок попала в положение не лучше моего. Она настаивает, Валерка упирается, и я рядом стою, как обалдуй. Представляете картинку? 
Потом жёлтая вода ударила мне в голову - оттеснил тихонечко Олю.
- Тебя не учили – надо стоять, когда с дамой разговариваешь?
Валерка начал подниматься, а я его ударил. Кровь брызнула из его носа – ему на рубашку, на стену, на мой кулак. Ольга оттолкнула меня и кинулась к Валерке со своим платочком. Толпа парней попросила на школьный двор. Нет, расправы я не боялся, да никто и не решился бросить вызов оберегающему меня статусу - они лишь кричали, что я в корень обнаглел, докатился до беспредела, и скоро никто не захочет со мной дружить….

Проблемы мои начались с первым экзаменом – и это была химия. Беру билет, сходу решаю задачки. Смотрю первый вопрос – знаю, и готовиться не надо. Второй читаю – «крекинг нефти» и чувствую, «поплыл». Что такое крекинг? Хоть убей, не знаю. Вот она цена пропущенных занятий. Уплыла пятёрочка! Какая пятёрка – тут бы тройбан не получить. Да нет, не должны срезать – один вопрос знаю, задачи решил. А что такое крекинг? Кто слово-то такое выдумал? Знал бы – из рогатки пристрелил.
Химичка усмотрела мои терзания, подошла.
- Ну, что у тебя?
Тычу пальцем во второй вопрос.
Она:
- Иди к доске – там есть плакаты, по ним всё и расскажешь.
Топаю, шуршу плакатами, нахожу этот самый крекинг. Ага, кое-что проясняется. Крекинг – это, оказывается, разложение нефти при нагревании на жидкие и вязкие составляющие. Вот бензин, вот мазут. Что ещё добавить к плакату? Что Менделеев, кажется, сказал, что топить нефтью, всё равно, что сжигать в топке ассигнации. Ещё бензины бывают разных октановых чисел, и чем оно выше, тем бензин дороже. Чувствую – несу околесицу. Комиссия головами качает недоброжелательно, химичка высматривает кого-то в окно. О, господи, что ж они задачки-то мои не проверяют, первый вопрос почему не спрашивают? 
Вышел с экзамена сам не свой. Оля вертится среди моих одноклассников - у неё химия завтра. Ко мне:
- Ну, как?
Машу рукой – всё плохо.
Оля:
- Слушай, народ, анекдот. Приходит дитя из садика, поужинало, потянулось и говорит: «Музикапи». И так каждый вечер. Заинтригованные родители в садик. Там дородная воспитательница почавкала, потянулась и басом: «Мужика бы!».
Кто-то хихикнул. А я смотрю на неё и думаю – никакая ты не звезда пленительного счастья, такая же, как все, а некоторых хуже. Может, все девчонки такие – не бывает идеала. А может, не встретилась ещё, и в Оле я ошибся.
Тут химичка выходит:
- Четвёрку натянули.
- Круто, - не согласился я.
- Так ты даже определения не дал, что такое крекинг – как можно.
- Что поставят в аттестат?
Химичка плечами пожала. А я поплёлся домой.
Вот так, с неудачи начались выпускные экзамены. За год у меня «пять», «четвёрка» за экзамен – что будет в аттестате?
Следующей сдаём историю, но мне и учебник в руки брать не хочется. Куда взор не брошу, всюду этот «крекинг» проклятый мерещится. Наверняка немцы словцо придумали. У, фрицы проклятые!
Стащил постель резиновую с чердака в тень сада, прилёг с книгой под головой - страдаю. Эх, где ты, жизни справедливость?
У ворот мотоцикл затарахтел - не наш «Иж-49», тяжёлый какой-то. Выглядываю и глазам не верю - Валерка Шаров на «Урале», в люльке Валя, соседка по парте, с заднего сиденья Оля машет рукой:
- Поехали кататься.
Уступила мне своё место, и мы поехали. Я сообразить ничего не могу, за какие заслуги нечаянный подарок судьбы: вот Валерка крутит ручку газа, девчонки, одна из которой дороже всех на свете, поют дуэтом - Олину пятёрку по химии обмывают. Ещё час назад разве мог мечтать о таком счастье?

Но меня несло. То ли тому обида за четвёрку на химии способствовала – а кто виноват? – то ли прощальный поцелуй возлюбленной, которая нашла убедительный предлог – стань военным! – нашему окончательному разрыву. То ли суть моя такая от природы – пакостная.  Нелегко, скажу Вам, далось последнее слово, но прозвучало. По доброму-то: ну, знаешь ты предмет на пять с плюсом – так ответь на вопросы и удались без комментариев. А я не мог. Смотрел на членов экзаменационной комиссии, и мнились они барскими легавыми, готовыми загрызть нас, несчастных кроликов, и мстил им за Валины слёзы, за унижения других выпускников.
Нет, я не показывал кукиш или язык - действовал гораздо изощрённей. Первым делом, осмотревшись, находил в комиссии лицо, умевшее ценить юмор и готовое похохотать даже в такой, несоответствующей обстановке. Настраивался на него и обращал к нему ответы на экзаменационные вопросы. Но сами эти ответы настолько были пронизаны репликами, полунамёками и приправлены шуточками, что это лицо, к кому я обращался, начинало улыбаться, хихикать, а могло и оглушительно расхохотаться – будто я анекдоты шпарю, а не защищаю сумму накопленных за время обучения в школе знаний. Члены комиссии тут же делились на две партии – одна из которых расцветала улыбками, другая недоумённо начинала хмуриться. Один из таких на экзамене по физике решил стереть ухмылочку с моего лица дополнительным вопросом:
- А что молодой человек может сказать о втором законе Ньютона?
В тот миг стоял я у доски, и чтобы у членов комиссии не возникло каких-нибудь сомнений в твёрдости моих знаний, тут же нацарапал мелом формулу, объединяющую силу массу и ускорение. А губы с языком понесли околесицу:
- Если вы о яблоке, упавшем с ветки на парик достопочтенного англичанина, то скажу прямо – шибко ему повезло. Представляете: гулял бы он в тропическом лесу, и кокосовый орех, сорвавшись с пальмы…. Узнали бы мы о третьем законе Ньютона? Да не в жисть!
Нацарапал мелом уравнение, в котором сила действия равна силе противодействия, и продолжал:
- С яблоком у него проскочило. Но, оттолкнувшись от прецедента, я задумался - каким же местом товарищ Исаак бился в стену, чтобы открыла она ему третий закон.
Двое из трёх членов комиссии откровенно веселились. Третий оставался мрачным:
- Идите.
Я положил мел, отряхнул ладони:
- А вы не знаете?
- Идите.
Я от дверей:
- Всё равно дознаюсь – и вам расскажу. Хотите?
Вот за такие «выкрутасы» делала мне замечания наша классная.
С экзамена по геометрии меня вытолкали. Жаль, что алгебру сдавали письменно – уж там бы я разговорился. На сочинение настроился самым серьёзным образом. Не очень увлекался литературной частью - знал, что она, как всегда, безупречна. Дважды перечитал черновик, тщательно переписал на чистовик. И его дважды перепроверил. И – о, чёрт! – нашёл-таки ошибку - в каком, не помню, слове вместо «а» написал «о». Или наоборот. Исправил. Единственная помарка на восьми страницах текста. Я был горд собой. Надеялся на высокую оценку. А почему бы нет, убеждал себя - одно лишь исправление ошибки, которую сам нашёл. В этом плане отвлекусь и расскажу о нашем физруке Фрумкине. 
Он, как все уроженцы Кавказа, был заносчив и хвастлив, и за то мною презираем. Но у него была интересная философия. Девчонок он легко отпускал с урока и вообще тяжело переносил их присутствие, но пацанов презирал, когда они приходили с врачебным освобождением от физкультуры:
- Ты не мужчина и с такой бумажкой никогда им стать не сможешь.
С коллегами-учителями спорил:

В другом кабинете гуртовались парни – в галстучках, в сверкающих корочках. Открыли окна и дымили нещадно. Тоже волнуются – не каждый день школу заканчиваешь – понять можно. Женька вызвался всех успокоить и убежал за нашими припасами. Догадался принести одну, распечатал, хлебнул и пустил по кругу. Когда показалось донышко бутылки, он уже мирно спал на сиденье задней парты – только ноги торчали в проходе. Сообщили его сестрёнке, и вскоре явился папаша и унёс домой беднягу.
В нашей школе не было актового зала. Торжественная церемония вручения аттестатов происходила в фойе первого этажа. Преподаватели уместились за одним накрытым скатертью столом. Девчонкам и пришедшим на торжество родителям принесли лавки из столовой, а парни стояли вдоль стены.
Директриса поздравила выпускников и их родителей. Потом кто-то из учителей, держа спич, всплакнул, и девчонки захлюпали носами.
Началось вручение аттестатов.  Наш класс носил литеру «Б», но начали именно с нас. Я думаю, чтобы усилить торжественность момента – финалистам всегда громче хлопают, разогревшись на дебютантах. Так или иначе, первой прозвучала моя фамилия. И я пошёл, изо всех сил стараясь сохранить твёрдость походки. Но с каждым шагом хмель вытесняли другие чувства. Где же медаль? Я шарил взглядом по столу и не находил заветной коробочки. Ни одной. Директриса поздравила меня, пожала руку, вручила аттестат и похвальную грамоту за изучение математики. И всё.
Всё!
Я кивнул, благодаря, повернулся и пошёл, недоумевая - кто и за что лишил меня медали? На ходу открыл аттестат. Может, поведение подкачало? Нашёл графу – «Отл». Так что же? Побежал по строкам глазами – «отл», «отл», «отл». Химия – «хор». Так, начинается. Русский  язык – «удовл». Вот она причина!
Не знаю, что на меня нашло. И много лет спустя, встречая на улице или школьных вечерах своих прежних педагогов, не мог ответить на один и тот же, изрядно подзатасканный вопрос – как ты мог, Антолий? Да, действительно, как я мог? А что я сделал? Швырнул в сторону свой аттестат и громко так, во всеуслышание сказал:
- Вот, сука!
До сей поры, свидетели инцидента считают, что я школу имел в виду. Но это было не так - у произнесённой «суки» было своё конкретное обличие и предмет, который она преподавала. Не догадываетесь, кого я так назвал? Ну и да Бог с ней….
Я вышел вон и дверью хлопнул. А за моей спиной, как мне потом рассказывали друзья, состоялся забег на короткую дистанцию. К брошенному мною аттестату одновременно устремились русачка и наша классная дама. Эта маленькая картоночка была поводком, за который дёрнув, меня ещё можно было резко осадить. До боли. Наверное, мне повезло, что Валентина наша шустрей оказалась – прижала к груди мой аттестат и повернулась к подоспевшей коллеге:
- Что вам, Серафима Васильевна?
А я ушёл на стадион, отыскал последнюю бутылку портвейна и начал с ней расправляться. Половина далась относительно легко, а остатки никак не хотели вливаться. Тут нашли меня друзья и вернули в школу.
Застолье уже началось. Причём ученики насыщались в столовой, а учителя с уважаемыми родителями в учительской. В фойе настраивались музыканты. Бал, одним словом.
Я пил марочное вино и трезвел с каждым глотком. Так иногда бывает.
Не жалел о содеянном – и вообще старался не думать о том. Думал, что последний раз сижу в этих стенах – и становилось грустно. Оглядывал бывших одноклассников и мысленно с ними прощался. Хотелось и с Олей проститься, но дал себе зарок – первым не подойду.
Подошла она. И не одна - её под руку притащила англичанка Юлия Михайловна.

В Свердловск уехал, но не поступил, как намеревался - струсил. От дома далеко, конкурс большой, абитуриенты сплошь евреи – как известно, народ собранный, талантливый, упёртый.
Заблудился с одной девчонкой в главном корпусе, разыскивая аудиторию, познакомился и пригласил в кино, где угощал мороженым. И доугощался – наутро сильнейшая ангина. На подготовительные занятия не пошёл, лежу в общаге, хвораю. Тут сосед по комнате, с вечера пропавший, заявляется – костюм в ремки, сам в крови, хрипит:
- Порезали, сволочи.
Он девушку на вокзале провожал, а в подземном переходе хулиганов повстречал - едва отбился.
- Скорую вызвать? – предлагаю.
Он:
- Не стоит, отлежусь.
Я ему порезы забинтовал. Проникающих ранений не обнаружил - впрочем, специалист я ещё тот. Но за хлопотами ангина прошла или притупилась, и родилось твёрдое решение. Пошёл в приёмную комиссию, забрал документы и уехал домой. По дороге бубнил себе под нос:

И родные не узнают, где могилка моя….

Документы сдал в Челябинский политехнический институт на инженерно-строительный факультет. Поехал на экзамен и в электричке встретил Олю - она в медицинский поступала. И Женьку Пичугина - он тоже в ЧПИ, на автотракторный факультет.
Бренчу губами – его дразню:
- Брр-рым! Брр-рым!
Он меня:
- Кирпич на кирпич, гони, сука, магарыч!
Выпускная «Сука!» ещё долго меня догоняла - удивлялся, как мне школьные друзья кличку такую не дали.
Женька вытащил меня в тамбур для разговора – оба не курили.
- Ты что молчишь? Сидишь, как бука – поговори с ней. Хочешь, я пересяду и не буду вам мешать.
- Бесполезно, - говорю. – Любовь прошла, увяли помидоры.
- Ой, ли?
Вступительные экзамены сдал на четвёрки, но конкурс был большой, и понятно волнение, с которым искал свою фамилию в списке зачисленных. Домой возвращался окрылённый. Протискиваюсь по переполненной электричке, вдруг слышу за спиной:
- Толя. Агарков.
Поворачиваюсь - ба, знакомые лица! Наше школьное руководство – директриса с завучем – домой возвращаются.
- Ну, как ты, поступил? Куда? Молодец. Ты всегда был гордостью (опана?!) школы - мы на тебя надеялись.
Вид удручённый мне их понятен – колодезное радио сообщило: за завышение оценок в аттестатах выпускников сняли их с работы, исключили из партии. Теперь обивают пороги облоно – защиты ищут. За тот инцидент даже нашей Валентине строгача вкатили - хотя она-то совершенно ни при чём. И Пётр Трофимович, выпускающий папа 10-го «А», тоже – его вообще в те дни не было в Увелке: он с новой командой на турслёте побеждал. А вернулся из областного турне уже директором школы.
Пичуга оказался прав на счёт чувств будто бы угасших к Оле.
После торжественной церемонии посвящения в студенты, факельного шествия к центру города и прочих мероприятий, мы с ним выпили, и Пичуга предложил:
- Поехали к ней – у меня есть адрес.

Проказница Верка

Есть женщины, настолько всеми любимые,
что их не отваживаются полюбить.
(Э. Рей)

Уже знакомый дикий наш бугорский край, где девочкам после захода солнца выход на улицу строго запрещён. Кем? Да, ни кем - просто опасно. Братва наша уличная взрослела, зверела, угнетаемая инстинктами, могла и изнасиловать – только попадись.
По этой самой позорной на зоне статье загремел в места не столь отдалённые Славик Немкин. Жалели его. Жалко было и девицу-соседку, над которой неизвестные насильники надругались чуть ли не на пороге дома. «Женилки б оторвать поганцам», – судачили о  лиходеях, а парни кивали и вслед смотрели с тайною надеждой, а может нам добром уступит - теперь-то уж что терять.
И, представляете, приезжает девчонка, смазливая, бойкая – матерится, курит, пьёт, играет на гитаре и с хрипотцой в голосе поёт блатные песни. Кто-то сунулся её потискать и тут же схлопотал - да приложилась крепко. Парни наши к такому обращению не привыкли – опешили, притихли, призадумались. А меж собой решили – надо будет тактику поменять. 
Приехал из Челябинска на выходные - они ко мне.
- Слышь, скубент, дурёха объявилась – по всему видать, жжёная, а не даёт. Ты у нас говорливый – зачни, а как распечатаешь, пустим по кругу.   
Знакомят. Приглянулась. Сидим с ней рядышком на лавочке, вокруг парни колготятся. Она гитару щиплет и поёт:

А где бы взять мне денег, милый мой дедочек?
А где бы взять мне денег, лысый голубочек?

Парни хором (спелись уже):

Спекулируй бабка, спекулируй Любка
Спекулируй ты моя, сизая голубка

И так до бесконечности – о бабе Любе и её лысом старике.
Потом Вера гитару отложила:
- Всё, хватит - пальцы заболели. Идёмте безобразничать.
На улицах темно – самое время кому-нибудь «стукалочку» устроить или дверь в доме подпереть. Но сначала по садам надо прошвырнуться - начало осени, груши в самом соку. А у кого они самые лучшие? Да конечно, у Жвак. Сиганули парни через забор, а мы стоим с Верочкой напротив дома и мило беседуем. Из проулка выплывает мамашка Жвакина – должно быть, со второй смены.
- Чего тут отираетесь?
- Квартиру ищем для молодой семьи.
- Так поздно? Нет у меня комнаты свободной – идите прочь.
- Может, кровать? Нам только переночевать.
- Больно бойкая ты – чья будешь? А этого я знаю – Агарковых парнишка. Верно?
Я кивнул.
- Идите с Богом. С милым и на лавке хорошо.
- Хорошо, но зябко.
- Что ж  выбрала такого - согреть не может?
Удалилась.
Парни из её сада повыпрыгивали – карманы, пазухи грушами набиты. Пошли дальше.
На самом краю посёлка в угловом доме жил Вовка Летягин со своими родителями. Парень скромный, заикастый. Папаша интеллигент, а мама в магазине продавщицей работает. Сторожихой проживала в нём бездомная старуха с внучкой наших лет - Юлей звали. Стала продавщица девушку привечать, домой приглашать и ночевать оставлять. Не дело, мол, девице в казённом здании на сундуке ютиться. 
В какой-то момент Вовчик к ней подкатился, потом расхвастался: -  так, мол, и так, живу с Юлькой в интимных отношениях. Девственники наши аж зубами заскрипели – такой лох, а уже испробовал женских ласк. Умней ничего не придумали – морду хвастуну набить. Предлог убедительный придумали – месть за обесчещенную сиротку. И меня в это дело втянули.
Серёга Грицай к тому времени в верзилу вымахал, кровь кипит, крышу сносит – он и возглавил банду мстителей.
- Припру, - говорит, - растлителя, и дело с концом.
Очень ему эта фраза понравилась – несколько раз повторил.
Обложили усадьбу, стережем, когда Вовочка на улицу сунется. Папашка его учуял что-то, выходит и ко мне.
- Драться не хорошо, - говорит. – Дружить надо. Мы ж соседи.

Со стороны леса по просёлку, виляя и подпрыгивая, летел свет одинокой фары. Потом донёсся истошный звук мотора.
- Верёвку, шилом! – приказала Верка.
- Не-а, есть кое-что получше.
Ей на ладонь опустили катушку с нитками. Мы такие фокусы не раз проделывали, потому и завалялась в кармане. Нитка тонкая – пальчиком порвёшь, но ночью при свете фар кажется толстенным канатом. И реакция на неё такая -  трезвый заметит, остановится, пьяный тормознёт и брякнется, не заметит – его счастье, порвёт без всякого вреда.
Этот заметил, тормознул, вильнул и кувыркнулся. Скорость приличная была – шебаршат они по дороге наперегонки с упавшим мотоциклом. У последнего двигатель рёвом заходится, а мужик матом кроет всю вселенную.
Сыпанули мы бежать и смехом давимся. Впереди Сергей Грицай - сигарета меж пальцев, как маячок мигает. Вдруг – бац! – бычок летит к земле, искры вокруг. Теперь и он на судьбу наехал – орёт благим матом.  Песок пологой горкой на пути его лежал - от времени схватился. С одной стороны выбирали, и яма получилась, в неё и угодил Грицай.
Следом Верка несётся. Я её за руку и в сторону. Она тоже вцепилась в мою ладонь и круче забирает прочь. Короче, в пылу разудалого бегства слиняли мы с ней от всей толпы. Гуляли долго по посёлку, а как вторые петухи запели, присели у её ворот. Интересная она, между прочим, собеседница - болтает, болтает, и не без толку. Поведала, как здесь оказалась в квартирантах у своих далёких родственников.
Сестра старшая дружила с парнем, проводила в армию и не дождалась. Пришёл – она замужем. Ладно, говорит тот, отомщу. И начал за Веркой ухаживать. Ничего ему не надо – ни поцелуев, ни… всего прочего или последующего. Твердит: «Пойдём, Вера, в ЗАГС». Ну и заколебалась Вера Павловна - парень-то хороший. А сестра старшая с ума сходит: не тронь его – он мой. Выйдешь, говорит, всё равно житья не дам – отравлю. Родители их мирили и стыдили, а потом отправили Верку в ссылку к родственникам – от греха подальше. Верка дома курсы закончила, устроилась в Увелке парикмахером, и… ждёт сюда своего ухажёра.
- Да, чувствую, напрасно - снюхались они там с Любкой. И как не стыдно – при живом-то муже.
- А ты что, как праведник, сидишь? – поменяла она тему. – Никогда девчат не тискал или я не нравлюсь?
- Нет, отчего же – очень нравишься. Только не люблю наглеть или выпрашивать – в этих делах всегда инициативу дамам отдаю. Если нравлюсь, пользуйся – всё моё туловище к твоим услугам. А нет – чего же суетиться?
- Какой мудрый – до свадьбы за тобой ухаживай, после…. Когда ж девчонке пофорсить?
- Её дела….
- Подарком себя мнишь?
- Да нет, живу, с инстинктами борюсь.
- А надо?
- Ну, а как же. Хочу тебя поцеловать, а вдруг не нравлюсь – не плохо же сидим - а тут начнутся: обиды, оскорбления, упрёки, и в результате, в разные стороны пошли.
- Все так делают. Хочешь жизнь перехитрить?
- Да вряд ли. Просто сказав «а», надо говорить и «б». Подставишь щёчку – мне захочется в губки, потом шейку. Начну крючки на лифчике искать. А потом….  потом…. Все этого хотят, а ты, я вижу, не готова - по крайней мере, сейчас со мной. Так, стоит напрягаться?
- Фи – ло – со – фия.
- Нет. Собственное видение вещей.
- Ладно, философ, - Вера встала с лавочки и потянулась. – Завтра придёшь?
- Приглашаешь?
- О, господи! Буду ждать.
Она взяла мои уши в сильные ладони парикмахера и крепко поцеловала в губы.

- Ты, что, Лупоня, в шишки метишь? Так я тебя сейчас сравняю. Хочешь дырку в животе – не помешает: где пукнешь, где отольёшь….
- Э… э, кончай, - Лубошников попятился, но велосипед сковывал его движения.
Астах ткнул ему под локоть кулаком. Серёга дернулся и упал в кювет вместе с транспортным средством.
- Ну, ты, Саня дурак, - чертыхался, поднимаясь. – Форменный придурок.
- Да я пошутил, Лупоня! – кашлял Астахов своим неповторимым старческим смехом, за который нарекли его на улице Дед Астах.
Но Лубошников, поднялся, отряхнулся, махнул рукой и быстро-быстро укатил. Прыщавый Веркин ухажёр остался в одиночестве и сильно загрустил.
- Ша, Санёк! С этой тварью я сам справлюсь. Ну что, Вера Павловна, жизнь вашего ухажёра в ваших руках. Решайте - калечить пацана иль восвояси отпустить.
Вера посмотрела на меня без ненависти, а очень даже благосклонно. И голос её ворковал.
- И что я должна сделать?
- Быть очень-очень ласковой со мной.
- Согласна.
- Не верь, Толян! – вмешался Астах. – Я этому козлу сейчас уши отрежу, а после, как полюбит, возверну.
Саня только шагнул в сторону незадачливого ухажёра – тот стрекоча задал. 
- Ну, вот, Вера Павловна, - поднялся я с лавочки. – Пожалуйте на экзекуцию.
- Я согласна, - Вера встала рядом, и мы оба стали пристально смотреть на Деда Астаха, всем своим видом показывая - мавр сделал своё дело, мавр может уходить.
Санька взглянул на нас, вздохнул обречённо и поплёлся в темноту.
- Куда пойдём? – Вера стряхнула с моего плеча невидимые пылинки.
- На кладбище. Всё свершится на братской могиле вертолётчиков. И если мне покажется, что вы, Вера Павловна, недостаточно нежны – там и останетесь, привязанной голой к обелиску.
- Какой ужас! Я буду очень, очень нежной.
- А на кладбище ночью не забоишься?
- Так я же не одна – с таким защитником чего бояться?
- Ты это брось. Там такая чертовщина по ночам блукает, что моргнуть глазом не успеешь, как окажешься в чьём-нибудь желудке иль с ума сойдёшь от страха.
И я погнал какую-то пургу о стальном гробе на двенадцати болтах, который в ночь перед грозой носили мужики по городу и оставляли в подъезде дома, а к утру там все от страха умирали;  о чёрном пятне на стене, из которого по ночам высовываются руки и душат спящих на постели….
Рассказал, между прочим, одно стихотворение, которое в газете кустанайской прочитал. Её Васька Тёмный, одногруппник, привёз из Казахстана и предысторию такую поведал. Жил в Кустанае альпинист, стихи писал – а вот это напечатали некрологом в газете, когда их автор погиб в горах. Итак…

Чёрный альпинист

Альпинисты на площадке,
Только кончив трудный путь,
  Собрались в своей палатке
  Перед траверзом уснуть.
  Где-то камень прокатился,
  Не звучит опять ничто.
  Тихо вечер опустился
  На Ужбинское плато.
  Тёплый ветер дунул с юга,
  Тишина на леднике.

……………………………..
  Буря долго бушевала
  Ждали, ждали – нет ребят.
  Через снежные завалы
  Их пошёл искать отряд
  Возле сорванной палатки
  Найден был один из двух
  Вниз ледник спускался гладкий
  Аж захватывало дух
  Ужбы грозная вершина
  Нависала позади
  Прямо в лоб, на седловину
  По стене вели следы.

Спутница моя ахала и прижималась, прижималась, и …. И я решил, какого чёрта плестись на кладбище – не дай Бог, брызнет дождь.
Остановился:
- Пойдём в будку – покажу, где и как я живу.
- В собачью? Пойдём, миленький.
В этой рыбачьей будке, что стояла в саду у Калмыковых, я прожил минувшее лето - отец развалил старый дом и возводил на его месте новый. Они с мамой ютились во времянке, а мне хватало места только за столом. Впрочем, меня это вполне устраивало. Там была буржуйка, так что, заморозки не страшили, разве только сильные холода. Заботило одно – будка редко пустовала, всегда в ней кто-то ночевал. Сегодня, возможно, там был пьяный и вонючий Астах. Но я ошибся….
Нащупав в темноте чью-то ступню, придавил большой палец.
- Какого хрена? – на лунный свет высунулась заспанная Гошкина физиономия.
- Слышь, Иваныч, топай до хаты.
- Залазь – поместимся.
- Я с девушкой….
- Влезайте оба.
- Георгий Иваныч, ну иди, не тяни время.
Балуйчик выполз из будки, встал на ноги.
- Верка что ль? – кивнул на силуэт в темноте.
- Иди, иди….
Гошка наклонился к моему уху:
- Не справишься – зови.
- Справлюсь, иди.
Но я не справился.
Мы тонули в безумстве ласк. На мне остались только брюки. На загорелом Веркином теле узкой полоской белели трусики. Я осыпал её поцелуями – с кудрявой макушки головы до пальцев ног. Девушка скребла ногтями мои лопатки и тихо постанывала. Но лишь ладонь моя ныряла под резинку её набёдренной повязки, она вся напрягалась:
- Не надо.
И это повторялось, повторялось, повторялось….
Мне казалось, у этой борьбы и единения должен быть логический конец - благополучный для моих желаний. Дело в количестве попыток – крепость должна была однажды сдаться. Потом подумалось, что она и так получает удовольствие, большего ей и не надо - почувствовал себя обкраденным. Потом решил, что меня просто проверяют, действительно ли я в любви философ, а не болтун-насильник - охладил свой пыл.
- Устал, бедненький. – Веркины губы пустились в путешествие по моему торсу.
Ночь истекла, подкралось утро, а мы и глаза не сомкнули. Вера засобиралась:
- Скоро народ засуетится. Проводишь?

Кум чёрту, шурин королю

Самый заклятый враг права — привилегия.
(М. фон Эбнер-Эшенбах)

Заинтриговал, должно быть, изрядно: уже который рассказ твержу - статус, статус, а что к чему не объясняю.  Небось, подумали - чемпионом стал по боксу, раз все Увельские хулиганы мчались через дорогу со мной здороваться. Да нет, господа хорошие, кроме футбола и шахмат нигде более на спортивной стезе замечен не был. Да и там-то числился в середнячках районных.
Так в чём же дело?
А дело в том, что замуж сестра вышла, удачно вышла – по крайней мере, для меня. Зятем стал не кто-нибудь, а самый настоящий король Увелки. Впрочем, что там Увелка - они могли бы стать королями в любом другом месте, в самом большом городе. Король, как говорится, он и в Африке король.
Трое их было, трое Вовок, трое друзей – Фирсов, Попов и Евдокимов, мой зять. Однажды подружившись в ПТУ, через всю жизнь пронесли верность братству. Так уж получилось, что облюбовали они нашу Увелку – ездили на танцы, познакомились и переженились с местными девчатами. Да так и остались жить, а могли бы стать королями, ну, скажем, в Тюмени.
Людмила только начала встречаться со своим будущим мужем, а меня уже останавливала на улице шпана:
- Это твоя сестра с Евой дружит? Смотри, не заарканит – тебе кранты.
Я к сестре с расспросами.
Она:
- Ева – это от первых букв имени: Евдокимов Владимир Андреевич. И он действительно отчаянный парень – такой, что все шишкари Увельские перед ним на цыпочках.
Сестра успешно справилась с поставленной задачей и вознесла меня на божественный Олимп, по крайней мере, в глазах  одноклассников, сверстников, да и, ну, не будем скромничать - всей Увелки. Вот как-то идём толпой из школы, и гололёд во всю ширь дороги - ноги скользят, разъезжаются - падаем, и толкаться не надо. Хохочем - ну, понятно, уроки позади, а тут цирк - коровы на льду. Меня сзади лапища за плечи цап:
- Держись, Толян, а то мне совсем кранты в этих корочках. Шуруй на тротуар.
Я тихонечко-тихонечко, подошвами зимних ботинок  - шорк, шорк - и с дороги. Тротуар песочком присыпан, золой. 
Фирс:
- Ну, спасибо. Теперь дойду.
И ушёл. А ребята ко мне:
- Слушай, это же сам Фирс. А с тобой так запросто….
И заспорили, кто из трёх королей главный. А я-то знал: Фирс - это сила, Попич - доблесть, а Ева - всем голова.
Сначала молодые пожили у нас, а вскоре получили квартиру. Зять работал сварщиком в строительной организации, и там с этим не затягивают. Я любил бывать у них в гостях. Да к тому же племянник не заставил себя долго ждать – маленький, белобрысый озорник.
Отец, как увидел внука, выпил и расплакался:
- Вот для чего, сынок, стоит жить - чтоб дети рождались, и жизнь продолжалась.
Зятя он недолюбливал - не находил тем для общения. Да к тому же болезненно переживал потеснение своего авторитета. Но тут я ничего не мог поделать - Ева стал моим кумиром. Он был несуетлив, немногословен, никогда не начинал первым разговора, но всегда  поддерживал.

Юрка не боялся. Смагин схватился за топор:
- Смотри, гад, что я сейчас сделаю.
Юрка стоял спокойно, смотрел и не боялся. Смага положил на колоду пятерню – хрясь топором. Мизинец полетел в пыль, и куры кинулись с ним бегать по двору. Витька поднял вверх окровавленную руку:
- Видел, падла? Когда-нибудь я тебя убью. 
- Дурак ты, Смага. Тебе лечиться надо, - сказал Иванистов-старший и ушёл.
А Витька сел на колоду и заплакал. Потому что больно было и душе, и телу. Зря он палец отрубил – не испугался его смертный враг, не заохал, не заахал. Дураком обозвал и ушёл. Потом Смага палец у курей отнял, сунул в карман и пошёл на танцы демонстрировать. Здесь его прихватила милиция и отвезла в больницу, а то бы истёк кровью или заражение подхватил.
Как его выгнали из школы? За математичку. Был в классе такой подлый приём – из трубочки плеваться в шевелюру учительницы, пока она спиной стоит, у доски объясняя, или по рядам ходит, заглядывая в тетрадки. Причёски тогда густые в моде были. Мы  плюём, она ничего не замечает, а домой придёт – вся шевелюра в пластилине.   
Многим от нас так доставалось. Но никто не смел покуситься на Ксению Михайловну. Уважали – была она строгая, но справедливая. Фронтовичка бывшая, инвалид – осколками снаряда оторвало ей в бою руку и ногу. Рука так и осталась обрубышем, а ногу ей заменили деревянной. 
Вот этот самый Смага стал  оплёвывать пластилином математичку, рисовавшую геометрические фигуры мелом на доске. Она, конечно, не видела и не чувствовала. Тогда паршивец вооружился резинкой и запустил пульку из аллюминевой проволоки в доску – то ли промазал, то ли попугать хотел.
- Смагин, ты? – спрашивает Ксения, не оборачиваясь.
А кто же ещё?
- Я, - говорит Витька.
Математичка мел положила:
- Ну, извини, брат. Зуб за зуб, око за око.
И идёт к нему, сильно припадая на протез – костыль-то в руке держала, как дубинку.
Смага испугался и в окошко выпрыгнул со второго этажа. Сломать-то, кажется, ничего не сломал, но губу нижнюю прокусил. То ли слюна у него ядовитая, может, ещё какая причина, - распухла она у него так, что лица  было не узнать.
Родители заявление в РайОНО - математичку нашу от уроков отстранили и вообще собирались уволить и судить. Школа тогда на дыбы встала. Учителя всей гурьбой с петицией в РайОНО пошли. Но ещё раньше мы, ученики, забастовали, отказались входить в классы. Требуем: верните любимого педагога, а Смагу долой из школы. В райкоме партии этот инцидент разбирали: Смагина выгнали, а Ксению Михайловну вернули.
Но ещё раньше этот мордвиновский уроженец (скорее, выродок) выбил мне пол зуба. Произошло это так. Установив контроль над классом, он и девочку затребовал себе самую красивую – Любу. Уж как та ни плакала, ни брыкалась - уступила. Смагин, добиваясь её симпатий, был и нежен, и грозен. Встретил Рыбака и предложил подраться из-за неё.
- Подерёмся, - согласился Толян. – Отчего же не подраться?
Но Пеня не дал - Ухаб был Смаге не по зубам. Тогда он на меня наехал – почему это я с ней записками перебрасываюсь? Да я со всеми перебрасываюсь – что из того? Кому-то пример надо решить, у кого-то с датами проблема. Ведь успевал я не только по математике. Ему плевать:
- Ещё одна записка – и захлебнешься кровью. 
Уловив момент, прошу Любочку – ты больше ни того, не подставляй меня под смагинские кулаки. Она поняла, и отсюда угроза была снята. Однако нашёлся в коллективе недоброжелатель и снаушничал Смаге о нашей ночёвке с девочками в фанерном домике. На следующей перемене слабый пол был удалён из класса. Мальчишки остались. Двери держали мои лучшие друзья – Нуждин и Сребродольский. Так что же это – все против меня?

- Иди да знакомься.
- Нет, ты скажи, что одноклассник бывший и лучший корифан.
- Ну, хорошо, завтра на празднике.
Были проводы зимы. Мы немножко дома зарядились у Евдокимовых, а тут на площади, среди народа ему подносят и подносят. Закачало зятя. Он пояс полупальто из тренчиков вытянул, опоясался, а концы в карманы сунул. Один выпал в грязь, а он стоит, не замечая. Тут Смага чапает - одноклассник бывший и лучший корифан. Конец пояса из грязи поднял и потянул - хотел, должно быть, весь хозяину вернуть. Володя чувствует, будто в карман залезли, оборачивается и, ни слова не говоря, тресь Смагину в лоб. У того снова отключка памяти - зачем пришёл? чего хотел? - лежит, молчит, ни на кого не смотрит. И после этого ко мне не подходил.
Однако вернёмся к статусу. Он был и задавал уму работу.
Видя угодливые и заискивающие рожи вчерашних притеснителей, шибко стал задумываться - а что с этого мне можно поиметь? Нет, на вещи смотрел реально - ни я не стал вдруг сильнее, ни другие слабее. Просто обстоятельства так сложились, и этим стоило воспользоваться. Да ещё Байбурёнок подливал масла в огонь. 
Женька Байбурин - одноклассник, второгодник, двоечник - вцепился в меня:
- Толян, пойдём в «Горняк» на танцы - всю шалупень там на уши поставим. Да ты…, да мы…. Да от одного имени…. Эх, будь у меня такой зять….
Короче, идём субботним вечером в ДК на танцы. Байбурёнок туда-сюда суетится, то ко мне кого-то приведёт:
- Знакомься - Евин шурин.
То меня куда-то тащит с той же целью. Ну, а я руки жму, улыбаюсь и зятевым смешком подкашливаю:
- Кхы…. кхы.... кхы….
Перед тем выпили немного. Всё шло хорошо, потом заварушка, потасовка. В зале началась - выплеснулась на улицу. Байбурёнок за рукав тянет:
- Пойдём, себя покажем.
Что показывать - у меня и плаката в руках нет: «Ева - мой зять». А без него - сунут в зубы, а они уж не молочные.
Танцы для молодёжи - старшеклассники, да кто ещё с улицы придёт. Ну, и пришли двое - один в форме прапорщика, другой его возраста. С них и началась буза. Теперь они стали спиной к спине и отбиваются от своры малолеток.
- Рр-разойдись! - рычит Байбурёнок, и мордой на кулак - только ботинки в воздухе сбрякали.
Мне неудобно в стороне стоять, и я сунулся, и получил от прапора под левый глаз.
Неделю фингал красовался. Сестра пытала - кто тебя? Зять посмотрел, хмыкнул, промолчал. А потом своими связями всё узнал, вызвал Мишу Золотого (прапорщика так звали) на собеседование, и объяснил ему доходчиво - кого можно трогать, а кого нельзя. Одним ударом объяснил.
После инцидента на танцы не ходил, так Миша возле школы подкараулил. Руку тянет:
- Ты прости меня.
Глаз виновато смотрит - второй заплыл, под опухолью не видать.
Нет, сам себе сказал тогда, такой авторитет не нужен - у меня под глазом синь, у товарища вон рожу на бок своротило. Язык-то даден для чего? Нет, мы пойдём другим путём! Раз статус Богом мне дарован невзначай, то надо им с умом распорядиться. Ну, хотя бы для того, чтобы с заклятыми врагами посчитаться. Их у меня полно - а у кого их нет? Вот взять хотя бы Торопа.
Этой истории уже четыре года. Как-то поймал отца на слове - был он под мухой, и обещал мне пару голубей купить.
- Только пару, но таких, - отец вознёс над головою палец, - чтоб за птенцами очередь стояла. И прибыль бы от них была.

- Чтоб впредь не забывал. А много должен?
Я слово вставить поспешил:
- Червонец.
Саван Торопу:
- Бить буду каждый день, покуда не отдашь. Ты понял, слякоть?
- Сегодня же отдам.
И вечером мне притащил червонец.
Удача с Торопом как будто окрылила. Кто следующий? Гадать не надо - Васька Гнедой. Гнеденко - фамилия его. По возрасту, был призывник, но условная судимость повестку тормозила. Он был бугорским, жил у больницы - своей ватаги не имел и к тамошней не прибивался. Волк-одиночка, короче говоря. И точно волк - рвал всех подряд, когда до драки дело доходило. Но бывал и щедр, и весел, и болтлив. Мы познакомились на стадионе - он приходил в настольный теннис поиграть, и был демократичен - проигрывая, место уступал и очереди ждал, безбожно зубоскаля.
- Кто зуб тебе, Гнеденко, выбил? - наш тренер как-то раз спросил.
- А-а, менты.
И рассказал…. Пятнадцать суток он на киче, и как-то на прогулке в толчок зашёл. На перегородке ремень увидел, потянул - а там и кобура, в ней табельный. Пистолет Гнедой в карман засунул, а сам мента приметил, который вышел из толчка. Потом подходит, ствол в бок и говорит:
- Ты пушку потерял?
Мент руки в гору. Ну, чистый смех! Хорошо облегчился, а то б штанишки замарал.
- Ну, а потом они меня в камере, вчетвером, дубинками. Когда в себя пришёл, зуба-то нет - может, выплюнул, а может, проглотил.
Васька смеялся щербинкой тёмною в прокуренных зубах.
Как стали мы врагами? Дело прошлое, но актуальное (по телевизору так говорят).
Я покривил душою, когда сказал, что бросил спорт из-за обиды. Что, мол, на область меня не взяли - закусил удила. Не так всё было. Обиделся, конечно, но пережил. А в сентябре, когда начались занятия футбольной секции, вновь стал ходить на стадион. Всю осень я тренировался и зиму, а в конце….
Друзья каманчи затащили на вечер встречи школьных выпускников. Тогда они не так, как ныне, проходили. По всему посёлку расклеивались плакаты - мол, средняя школа № 44 приглашает своих выпускников. Всех без исключения, а не как теперь - только юбилейных. Туда и шли все без исключения - народу было…. В зале второго этажа играл ВИА, пары танцевали. Внизу в столовой варили пельмени, в буфете водкой торговали. Нормальный вечер!
Мы только сели за пельмени, кто-то с вестью:
- Там драка во дворе - бежим, посмотрим.
И мы во двор. Драки я не увидел. Двор школьный был запружен - девчонки плакали, парни матерились, и кто-то что-то кому-то объяснял. А посреди двора сидел с разбитой головой Васька Гнедой, и кожаный кепончик рядом. Он снег прикладывал к затылку и тупо улыбался, а кровь сочилась по щекам…. Никто к нему не подходил - все спорили и разбирались - и я решился. Подошёл, кепочку ему надел, спросил:
- Встать сможешь? Я помогу.
Меня оттолкнули:
- Пошёл прочь!
Ваську, кажется, подняли, отряхнули и повели куда-то перевязывать. Ну, а мы вернулись к пельменям. Казалось бы, конец истории. Ан нет…. Дня через три прихожу на стадион - все смотрят на меня, как на покойника.
- Тут Васька приходил, тебя искал, сказал - зарежет.
И показали дырку в теннисном столе.
- Он его финкой.

Я обещал:
- Обязательно, обязательно стану студентом….
- Давай, старик, всех благ.
Мы с Гошкой пошли их провожать. А на вокзале - мама дорогая! - перрон, скамейки, привокзальный сквер, вторая платформа, всё в зелёных куртках. Девчата, парни….
- Сколько ж вас?
- Было восемьсот - может, кто уехал.
Впрочем, друзьям нашим стало не до нас, к своим пошли, толкаться, обниматься - всё лето не видались. Мы с Гошкой поднялись на пешеходный мост и сверху всю картину наблюдали. А произошло следующее….
У киоска «Союзпечать» человек шесть местных парней кучковались. Олега я признал Духовича, Борьку Калмыка…. Олег чего-то там с кем-то из студентов не поделил и треснул. Ему в ответ. Заварушка. Наши вроде бы бежать, да тут ещё толпа подходит…. и в драку. Среди вновь прибывших Гнедого увидал. Да только смяли их - студентов о-го-го. На том бы всё и стихло, да новое явление - группа товарищей из королевской свиты. Эти мужики бегать не привыкли и бились, пока не пали. Ну, а студенты, раздухарившись, волной с вокзала хлынули, центральной улицей до самого Бугра прошлись. Всех повстречавшихся избили, и стёкла били, заборы рушили, в свалку клумбы превратили у здания райкома партии….
Понять и объяснить эту ярость можно - всё лето их, разбившихся на мелкие артели,  давила, била, обижала, унижала местная шпана. Они терпели, конфликтов избегая, даже, бывало, дань платили, невольно разжигая тупую наглость. Но в душе ярость клокотала. Ну, всё отстроились - пора домой. Вместо «спасибо» им опять норовят в лицо кулак. И бомба взорвалась….
Мы с Гошкой, как заварушка закипела, с моста спустились на противоположной от вокзала стороне и в гости побрели к сестре. О том, чем закончилась она, очевидцы рассказали.
Не в силах совладать с зеленокурточным цунами, менты на помощь армию призвали. С аэродрома шесть фур с солдатами примчались. Без автоматов, но с ремнями в кулаках, они стеною шли, в контакт, однако, не вступая, и потеснили «промокашек» обратно на вокзал. Потом стояли в оцеплении, дожидаясь той минуты, когда студенты сядут в поезд и навсегда покинут наш благословенный край.
Следы погрома долго убирали. Без жертв всё обошлось, но искалеченных немало.
Витьке Макулову «розочку» в лицо воткнули. Тем, кто не знает, поясню: «розочка» - стеклянная бутылка с отколотым дном. К нему, вернувшись из командировки, отправились короли. И я увязался.
Зрелище не из приятных. Стекло бутылки вокруг носа вспороло кожу, теперь прикрытую бинтами.
- Могли бы и глаза, - лишь ими улыбнулся Макул.
Полупьяный Баланда присесть не мог:
- Меня, Константиныч, понимаешь, очком на штакетник. 
Он даже всхлипнул.
Фирс:
- Кто зачинатель? Дознаюсь, матку выверну. Слышь, Поддубный, найти и доложить.
Ханифка, маленький вертлявый татарчонок:
- Константиныч, и под землёй не спрячется - найду и доложу.
Тут в голове моей возник коварный план - мне нужен был Гнедой, немедленно, с его болтливостью, хвастливостью и тупорылостью. Пошёл на поиски, а мысли самолюбие ласкали - какой я умный, нет, изощрённый интриган, ловкач, политик - короче, Бисмарк, таких в Увелке поискать. Как хорошо знать то, чего ещё не знают все, и правильно сей информацией распорядиться.

На похороны не пошёл. Ребята говорили - когда в машину гроб грузили, голова покойного на бок завалилась. Мамаша в обморок, старухи закрестились….
А я был в ступоре. Теперь не мнил себя великим дипломатом, и трюкачом, и ловкачом, политиком, а мальчиком, вдруг заглянувшим в преисподнюю, и напугавшимся до смерти зрелища такого. Наверное, тогда, в шестнадцать лет, виски мои засеребрились от переживаний. Я ждал возмездия - кровь на душе моей, и смоется она лишь кровью. Так быть должно. А можно ль искупить вину? Покаяться кому, понести кару наказания, в живых остаться и дальше жить? Пойти ментам всё рассказать? Но я не убивал, не подстрекал к убийству - скажут, терзания неопытной души. Да им сейчас не до меня - пытаются раскрыть последнее убийство. Пойти всё зятю рассказать? Думаю, дальше его квартиры разговор наш не уйдёт. Он скажет: ты здесь не причём - нашла коса на камень. Что Паштян, и что Петрен - их сколько вон толкается у трона. Судьба….
  От этих мыслей легче мне не становилось: значит, наказан буду я судьбой - ждёт испытание страшнее. Близких потеряю? Уродом стану, инвалидом? Сойду с ума? Во-во, последнее весьма реально. Не мог я с некоторых пор на люди показаться, общаться, улыбаться - всё воротило душу вон. Чердак и книга, книга и чердак - прибежища мои. И что за чёрт - на кладбище тянуло. Сходил однажды, цветы унёс и Ваське, и Петрену, и Паштяну. Не полегчало. Они во сне являться стали, звали к себе - четвёртый нужен в дурачка играть.
В дом перебрался с чердака, а там ещё страшней - все, кажется, что из темноты в окна кто-то пялится, скребёт под полом, скрепит на крыше шлаком.
Я к маме:
- Ты ничего не слышишь?
А она ушами маялась, и аппарат носила, снимая на ночь.
Снова перебрался на чердак и пёсика с собой. А он, зверюга, ночью как залает, так сердце в пятки. Нет, с кошкою спокойней.
Где, Боже, милосердие твоё? Мелькнула мысль - в верующие записаться. Но я не крещённый. Так покрестись. Ага. Что скажет коммунист-отец? Так он крещёный. В церковь пойду - выгонят из комсомола. Тогда прощай честолюбивые мечты - институт, карьера. О чём ты? Вопрос стоит о жизни или смерти. Сойти с ума или в уме остаться.
В таких терзаниях застал меня отец, с курорта воротясь.
- А что, сын, махнём-ка на рыбалку, с ночёвкой, как бывало прежде.
Приехали на озеро, надули лодку, сети поставили - вот она заря, легла на горизонт, накидку звездочёта потянула, луну открыв. Запели комары. Мы варим у костра похлёбку.
- Давно с тобой поговорить хотел, сынок. Как, чем живёшь? Открой мне душу.
Я молчал.
- Зятем всё любуешься? Давно приметил, да молчал, думал, сам разберёшься.
Отец сделал паузу и на моё молчание продолжил.
- Негоже нам, крестьянам, кафтан казацкий примерять. Каждому сословию своё призвание - так в старину бывало, укоренилось и в кровь вошло. Мы - работяги, мы все невзгоды пересиливаем трудом, терпением, характером своим. А казаки что  - верхогляды, «ура» кричать да шашкою махать. Неужто нет в тебе агарковской упёртости? Вот Фёдор….
И он в сто первый раз принялся рассказывать о старшем  брате, чей жизненный пример был путеводною его звездой.
Эх, папка, мне б твои заботы, проблемы, страхи. А упрёки….
Что упрёки? Три жизни на совести моей. Скажи, как излечить больную душу? На каком курорте совесть оздоровить до прежней чистоты. Как из памяти стереть, забыть, что сотворил, и вновь счастливым стать - всё заново начать. Ведь до того по самую макушку был полон честолюбивых грёз. Верил - всё мне под силу. А теперь….
Веру потерял в себя. Как будто меня два:
- один твердит: всё пустяки, закон природы заставляет слабых пожирать; ты сильным будешь, если переступишь все сомнения свои.
- другой: опомнись! ведь ты же человек! разум тебе дан, чтоб мир познать, а не покорять, не убивать себе подобных….
- Ты меня слышишь, нет? - потрепал отец мне шевелюру. - Запомни, сын, Агарков ты, а не Евдокимов….
Поели, спать легли валетом в надувную лодку. Отец уснул, мне не спалось….
Ночь, луна, шорох камыша. Странное дело - ни капли страха, как будто успокоилась душа. Сейчас нас можно голыми руками взять, а я не боюсь. Наверно, отбоялся - когда-нибудь должно прийти такое состояние, и понимание природы и вещей. Мёртвые не ходят по земле, не мстят - всё дело в совести живых людей. Моя как будто успокоилась. Ведь я Агарков, мой удел - любить, прощать, терпеть и без конца трудиться, как Фёдор, брат отца, как сам отец….
К чему терзания, есть оправдания - эти смерти предначертаны судьбой. Роль, отведённую мне Главным Режиссёром, я сыграл, но отец прав - сей театр не по мне. И чтоб проститься с ним, я Млечному Пути поклялся, что всех оставшихся в живых врагов прощаю отныне раз и навсегда.

Во-вторых, Колька - мой гость, приехавший из Пласта, и, как гостеприимный хозяин, я должен  позаботиться о безопасности его в Увелке. Брат братом, но до брата далеко – пока доскачешь….
В-третьих, Губан жил на улице Октябрьской, и, стало быть, нам, бугорским, враг.
Вечером на танцах в ДК ко мне подошли ребята из Октябрьской ватаги.
- Слышь, это действительно Евин брат? Позови поговорить.
Мы вышли с Колькой в скверик. Октябрьские сидели на лавочке – в центре Губан.
- Они сидели ровно в ряд – их было восемь…. – переиначил Колька Высоцкого, и к Губану:
- Что, прыщ, неймётся? Ну-ка, встань.
Губан послушно поднялся. Вернее, начал подниматься - Колька отправил его назад резким ударом в лоб. Губан тут же сымитировал отключку - хитрый был.
Октябрьские заахали:
- Кончай, кончай, ты чё? Мы ж поговорить хотели.
Колька руки в карманы сунул, повернулся и бросил через плечо:
- Тогда записывайтесь на приём.
- У секретаря что ль? – скривился кто-то в мою сторону.
Я руки в брюки и через плечо:
- Принимаем после дождичка в четверг.
Что касается драк – тут у нас царило полное взаимопонимание. Право первого удара оставалось за Колькой, вторым летел мой кулак. С некоторых пор пристрастился к мелкому хулиганству и Жека Пичугин. Мы возвращались из Челябинска по субботам (Колька там на сварщика учился в ПТУ) и сразу на танцы. Задирались к незнакомым парням – дня не проходило без рукопашных. Костяшки пальцев на руках не заживали - впрочем, синяков и ссадин на фейсах тоже хватало, а причин, по большому счёту, биться в кровь не было. Колька свой авторитет крепил над молодёжью, ну а мы были на подхвате. В любые передряги лезли без опаски, знали, Ева с нами – победа всегда будет за нами.
Колька не любил поединков. Если кто-нибудь предлагал, выйти один на один, он отвечал:
- Ещё ходить….
И сразу  - тресь! тресь!.. – погнали наши городских!
Ну и мы с Женькой тут, бок о бок, как Арамис с Атосом.
Только, скажу, не было в этом никакой романтики, никакого благородства. Колька рвался к власти, используя нас. В глубине души обидно было, что атаманит сопливый ПТУшник, и интеллекты наши, будущих инженеров, возмущались против постоянных и бессмысленных драк. Но Колька-хитрец никогда не совался на танцы, не разогрев прежде компанию спиртным. Ну, а пьяному по колено не только море, но и многие моральные устои….
Впрочем, характер, мировоззрение, устои – всё это, как говорится, дело наживное. Не может человек жизнь прожить и всегда оставаться самим собою – его либо раздавят обстоятельства, либо он, приноровившись к ним, преодолеет и пойдёт дальше, но другим. Казалось бы, жизнь фильтрует – слабые душой идут в шестёрки, кто твёрд характером в лидеры стремится. Если это так, то было б слишком просто. Жизнь сложнее. Встречаешь иногда прежнего знакомца, помнится, в рот заглядывал, рад был услужить, а ныне смотрит свысока чванистым чиновником – что, Толян, жизнь не задалась? И парадокс: чем ниже прежде голова была – тем высокомернее ныне взгляд. Впрочем, это не открытие – давно известный факт.
Душа моя противилась бессмысленному мордобою и власти не хотелось над шпаной, девчат восторженные взгляды за спиной – о, Ева младший! – не увлекали, но что же делать, если мир такой. Даже отец, чей жизненный опыт я не ставил под сомнение, на причитания мамы о моих фингалах, говорил:
- Свои шишки надо собрать. В двадцать лет силы нет, её и не будет. Если в двадцать пять он будет кулаками махать, то я скажу – умом не задался.
А мне было лишь семнадцать, и предстояло ещё три долгих года его набираться.

- Пшёл отсюда! – рычит.
Против лома, говорят, нет приёма, да и с топором спорить как-то не с руки - ушёл.
В следующий раз пошли провожать тёлку эту уже втроём. Пичуга анекдоты шпарит, Колька третий день после операции аппендицита, хохотать не может – фыркает, морщится и руку прижимает к животу. Сели втроём на лавочку (Колька, понятно, не боец), а Женька в засаде. Вот он, носитель топора. Надо его отвлечь, чтобы Пичуга мог подобраться незаметно.
- Слышь, - говорю, - дружбан, с нами выпьешь?  Нальём.
- Пошли отсюда, - рычит. - Спать не даёте.
За его спиной увидел Женькин силуэт. Поднялся:
- Всё, брат, уходим, не ругайся….
Пичуга ему по затылку тресь. Я подскакиваю – бац! бац! – с обеих рук. На Женькино плечо опёрся, подпрыгнул  и придурку на спину подошвы опустил. Он, забор палисадника сломав, упал в кусты. Пока Пичуга его пинал, а я топор искал, Колька под шумок удрал с девицей.   
Я в будке ночевал у Рыбака. Далеко за полночь сват приползает - стонет, матерится на чём свет стоит. Тянет мою руку к животу:
- Пощупай - швы не разошлись, кровь не бежит?
- Да потный ты.
Спичкой чиркнули, осмотрели его швы – все вроде бы на месте, и крови не видать.
- И оно тебе надо? – спрашиваю.
- Не говори. Дура дурой, и я дурак – будто последний раз бабу имею. А ты её того…?
- Не вдохновила.
- Ты часом не девственник?
- Это позорно?
- Боишься? Может чем помочь?
- Скорее брезгую.
За разговорами уснули.
Задал мне Николай проблему - бросай все принципы, хватай первую попавшуюся и срочно становись мужчиной. Так или не так? Пошёл у меня внутренний спор, началось раздвоение личности. Часть меня соглашалась с Колькой – «…. ты за баб не переживай: они для понта поломаются, а потом говорят – как хорошо!» А другая – тормозила и противилась. Я считал, что в интимной близости мы с прекрасной половиной не на равных. Не зря ведь говорят - мужчина добивается, женщина уступает. И такая постановка вопроса сильно угнетала благородные начала моей души. Я считал - если добьешься, интимности у девушки, то берёшь на себя какие-то моральные обязательства за её судьбу.
- Ты что, дурак? – удивлялся Колька.
- Нет. Воспитан так.
- И ты готов жениться на какой-нинаибудь шалаве?
- Нет. Лучше буду избегать.
- Так ведь давно известно, -  весь мир бардак, все бабы б..ди.
- И мать твоя?
- Ты не зарывайся.
Я не зарывался - я всё ещё искал идеал среди прекрасной половины человечества.
Однажды на танцах подошла ко мне симпатичная девушка – личико кругленькое, губки пухленькие, глаза, как у Мальвины.
- Кто тебе этот оранжевый петух?
Я проследил её взгляд. Оранжевым петухом был Колька, пару дней назад перекрасивший волосы в рыжий цвет. Мне стало смешно.
- Считай что брат. Тебе зачем?
- А не люблю я попугаев.

О, Господи, как много грязи на Земле! Куда ж ты смотришь?
А Колька верещал:
- Расплакалась, говорит, женись, а то через милицию достану. Да пусть достаёт. Я ей достану, так достану – через задний проход будет рожать.
Я встал и прочь побрёл, шатаясь, не в силах больше слушать этой трескотни. 
Колька негодяй конченный – не оспоришь, но как же Надя-то могла? Вместе с ним водила меня за нос, тайком встречаясь и милуясь за спиной. Глаза мои открылись – я ей нужен был, чтобы привлечь Колькино внимание. Ну и привлекла! 
А я-то каков! Возомнил себя философом, наблюдающим развитие чувств девушки. Гадал: когда ж она, когда…, а ларчик просто открывался – для неё я действительно был как брат, брат любимого ею человека. Я и вёл себя так, что ей не приходилось отбиваться от рук моих. А то, что целовались? Ну и что – родственные шутки. С Колькиной сестрой я тоже целовался, будучи у них в гостях. Да в последнее время мы и целоваться с Надей перестали – всё разговоры без конца. Грустной она была в конце зимы. Теперь понятно почему.   
На стадион я больше ни ногой. С Надюхой встречи прекратил. Мне это легко далось – обманутым себя считал, а привязанности большой к ней не испытывал. Так – чувство привычки. Да и не стервозная она была – в общении удобна.   
В начале лета, рассказали мне девчонки, Надя родила и оставила ребёнка в больнице.
Сообщил это Николаю.
- На сиротство обречён твой, между прочим, сын.
Ни один мускул не дрогнул на лице свата.
- Или твой. Или хрен знает чей. Разве можно на такой шалаве жениться – дитя родного под забор.
Мысли донимали: а что если жениться мне, забрать ребёнка из больницы – по большому счёту, он  не чужой, племянником доводится. К Надьке привык - то, что она может отказать, и в голову не приходило: считал её жертвой коварного сватка, а ребёночка она оставила из-за страха стать одинокой матерью.
Стал через подруг искать с ней встречи, а они мне передали новость, от которой напряглась душа. Дружок, о котором она говорила, откинулся с зоны, всё узнал и принародно поклялся отомстить неверной и тому, кто с нею был. По всем приметам выходило, что он меня имел в виду.
Фамилия его Стахорский. Малый чуть моложе и одного со мною роста, по рассказам очевидцев - я-то его прежде и не знал. И это усугубляло моё положение – подойдёт гадёныш неизвестный, сунет перо в бок и удалится, а ты загибайся. Ещё узнал, сидел он за убийство отчима – зарезал подло спящего. Вернулся с зоны худой и злой, на всё способный - перевернул весь Надькин дом, на её родственников тоску нагнал, разыскивая ухажёрку. Колька тоже мог попасть под его финку, но это если только Надя проговорится, а она пряталась в Троицке и домой носа не казала. И сват осиротил Увелку. 
Семь бед – один ответ, решил я и в ближайший выходной пошёл на танцы. А нервы были на пределе. На широком крыльце ДК курила, плевалась и материлась какая-то шпана – так, школьники, юнцы. Я мимо проходил, а один дёрнулся спиной ко мне. Ни ножа в руке, ни даже кулаков сжатых не увидел, но, говорю же, нервы на пределе – показалось что-то, и я ему врезал. Кубарем полетел он со ступенек, остальные шарахнулись в сторону. Потом окружили в туалете:
- Ева, Ева, ты чего?
Открыли водку, угостили. Я извинился:
- Прости, брат.
А он:
- Да, ничего.
Головка поплыла – сел на диван, на ножки девичьи поглядываю. Тут Стахорик заявляется. Мне его сразу показали: худой, сутулый, шейка воробьиная, ручки спички – не зря же все угрозы через нож.

- Привёз? Красавчик! – сказали мне и тут же оттеснили в сторону.   
Я как бы оказался за пределами круга, в который они оцепили Николая. У каждого в руке холодное оружие. Особо они «перья» свои не выставляли, но и не прятали. Продемонстрировали и прикрыли – кто в рукав, кто под полу.
Один повёл речь:
- Значит так, фраерок, сейчас пойдёшь с нами и не трепыхайся. Сильно больно тебе не будет – оттянем вчетвером, ну, может, впятером – узнаешь, как машкой быть – и свободен. Дёрнешься – перо в бок.
Коля побелел лицом, напрягся, но держался:
- Письки не сломаете?
- Не бойся, петушок, не первый ты ….
Он ткнул Кольку «пикой» в бок:
- Топай.
Круг расступился, указывая направление движения. Сват сделал шаг, второй и вдруг сорвался с места и быстрее ветра помчался по перрону. Урки за ним. Впрочем, один задержался, обратив внимание на мою персону.
Я стоял пришибленный. Вид холодного оружия вогнал мою психику в ступорное состояние. Отвлекшись от происходящего, внимательно рассматривал грязный и заплёванный перрон, с которого – ясно видел как – мне придётся собирать кишки из вспоротого живота. Да и с Колькой неладно получилось – будто нарочно уговорил его приехать в Увелку, чтобы сдать этим подонкам. Он, наверное, так и понял - потому бросился  бежать, никому больше не веря, ни на что, кроме быстроты ног своих, не надеясь.
От этих горьких мыслей отвлёк меня четвёртый отморозок. Он вернулся - не мог оставить безнаказанным меня. Вернулся, чтобы ударить, и ударил - но так не бьют. Нет, бьют, конечно, но чтобы оскорбить - не убить, не сбить с ног, не причинить боль или вред, а просто двинуть человеку кулаком, чтобы он, морально раздавленный, ещё и распластался вниз лицом. Или, как шавка, лёг вверх ногами, выпрашивая – не трогайте меня.
Нет, ребята, так не бьют. Чему-то я всё-таки научился за два года бесконечных драк. В мыслях я может ещё собирал кишки с перрона, а тело действовало инстинктивно. Пригнулся ровно на столько, чтобы он промахнулся. Его кулак ещё вихрил мне шевелюру, а мой уже обрушился на его челюсть. Мы были с ним одного роста, одного возраста, а весом я, наверное, и покрупней. Впрочем, слышал ранее, а теперь убедился – с ножами ходят те, кому Бог в руки сил не дал.
Короче, ему досталось. Он попытался затылком опрокинуть электричку, а когда не удалось, кувыркнулся под неё - наверное, решил спиной напрячься и сбросить с рельс махину. Но, увидав перед лицом до кинжального блеска наточенные подошвы колёс, передумал – скоренько на четвереньках попытался вылезть на перрон.
Как объяснить, что здесь он совершенно лишний, не нужен никому? Подумав, что слова вряд ли дойдут, пнул ему в лицо.
Вокруг было полно народу. Электричка отрезала выход на вокзал приехавшим, а ещё много других поджидали секцию из Троицка. С начала нашей потасовки какая-то женщина зашлась в истошном крике и ни на мгновение не закрывала рот – казалось, в лёгких у неё бездна воздуха. Остальные благоразумно отшатнулись.
Я ещё раз отправил приятеля под вагон, намекая, что он мог бы с большим для себя успехом выползти на другую сторону и избавить меня  от лишних с ним хлопот. И в этот момент рядом со своими увидел штиблеты чьи-то. Ну, не рядом, а чуть позади, но очень близко. Должно быть, другой приятель из банды отмороженных, вернулся на истошный зов чокнутой бабы. Нет, ну, правда, визжит так, будто никогда не видела человека под колёсами поезда. Сейчас он тронется и рассечёт на две половинки этого обалдуя – не ори, а выбирай любую.

Двое в лодке, считая собаку

Если ты не запутался полностью,
значит, ты мыслишь недостаточно ясно.
(А. Питер)

Отец был в санатории. Маме сказал, что уезжаю на  институтскую практику и начал собираться. Нашёл в сарае свёрнутую лодку – мою бывшую резиновую постель. К ней весло пластмассовое с ластой-лопастью и сделанный отцом насос. Прихватил «кошку» с длинной верёвкой – будет якорем служить. Сеть выбрал покороче, нож, топорик, котелок походный с дужкой, спички не забыл. Сунул в рюкзак одеяло, штормовку, носки шерстяные, свитер и трико. В мешок с лодкой добавил ружьё в чехле и полный патронташ. Стащил из дома сухарей, вяленых карасей, соли упаковку – на всякий пожарный, думал, хватит: всё остальное добуду в пути. Амуницию сложил в дровенник – удобно взять,  поел и завалился спать. Маме сказал, что поезд ночью.
Проснулся сам без всякого зарока – звёздная ночь царствовала на дворе. Оделся, задержался у порога – послал родному дому последнее «прости». Моряк скулил, в компанию просился – и как было не взять? В затеянном походе товарищ нужен, и вещи кому-то охранять.
Всё сразу можно было бы поднять, но унести не хватит рук и места на плечах.  Взвалил на спину мешок с лодкой, доску-днище под мышку взял. Улица спала, и даже телевизоры в окнах не мигали. Под подошвами пронзительно скрипели засохшие почки тополей, будя собак. Фонарей не было, тонкий месяц и перемигивающиеся звёзды не лили света на дорогу, но я её знал. Опустил ношу у берега канала, сказал собаке – охраняй! – а сам за остальным. 
Не мало времени потратил, собирая лодку – засовывая в петли дно. Потом качал, не торопясь, путы расправляя, потом грузился. Ну что, торжественный момент – «Санта Мария» к плаванию готова. Вперёд, Моряк, иль ты домой?
Лодка на воде, я на корме, собака на баке. «Братва» и мусора не поминайте лихом, если чем не угодил – Анатолий Агарков достоин лучшей доли, что вы готовите ему. Мы ещё поборемся за жизнь и свободу. Как классики учили – каждый день надо идти за них на бой, а я и ночь для этой цели прихватил.
Когда канал копали, насквозь прошли всё Займище, лиман взбугрили, вскрыли проход через Октябрьскую улицу, трубы заменили.  Теперь он полон был водой, а шириною метров шесть. По логике вещей течение должно нести меня вперёд, но что-то где-то не срасталось – то ли было оно незаметным, то ли тина с ряской цепляли лодку. Взялся за весло. 
Как там, у классика – тиха украинская ночь…. А, нет – чуден Днепр при ясной погоде….
Выпотрошенное Займище тихо шелестело камышами. Лягушки переругивались сквозь дремоту. Что-то плеснулось впереди – ондатра? утка?
- Тише, Моряк, не бултыхнись.
И не вздумай лаять – мы, брат, теперь с тобой как партизаны: нам много шума ни к чему.
Скоро берега сошли на нет, уступив место камышам. А справа, за его куцей полосой, открылась гладь воды – должно быть, уцелел какой-то плёс. Кругленький или Третий? Первый-то до дна спустили – я там лодку надувал. Белое пятно на тёмном фоне – наверное, лебедь прикорнул, уткнувшись головою под крыло. Спи, царственная птица, мы не браконьеры…. Пока что, а там видно будет – голод не тётка, заставит взяться за ружьё.
Плывём прямою, как стрела, протокой в камышовых берегах. Когда-то они были твёрдыми – побегали же мы по ним, но дожди и весенние половодья размыли поднятый со дна ил. За спиной небосвод светлеет, звёзды блекнут над головой. Чёрт! Успеть хотел до рассвета пройти болото и забраться в лес.

Чем же заняться, пока суетятся машины и трассу не пересечь? Костёр разложить? Готовить нечего. Лучше тогда прилечь – сон возвращает силы и притупляет голод, ждать помогает, часы убивая.
А ты, Моряк, не умаялся за день? Айда со мной полежи. Лёг в лодку, а пёсик - на мои ступни. Гоняйте, машины, сколько вам влезет – вся ночь впереди.
Ночь развернула полог, наверное, над всей Землёй – из края в край чёрно-звёздное небо, серебряный серп надо мной. И тишина. Слава Богу, тишина над миром царит. Вылез из лодки, поднялся на трассу – в оба конца ни души. Не слышно моторов, не видно огней фар далёких – стало быть, можно идти. Взял за шкерт «Санта Марию» и пересёк шоссе. 
За трассой течение вновь подхватило лодку, и расступились берега. Пока была ночь, в глаза не бросалось, а как рассвело…. Очутился в Америке – в том самом Каньоне, где Колорадо течёт. Лодку причалил, вскарабкаться не поленился наверх, чтобы узнать –  откуда чудо земное, неужто экскаватором так накопали? Да нет, конечно, тут другая напасть - это месть природы за наше несчастное Займище. Почва здесь песчаная и поблизости нет лесов – вскрыли дёрн, овраг обозначился, и всё растёт, и растёт…. Талая вода и летние дожди смывают, обрушают берега, уносят чёрный слой земли. На том краю оврага отступает пашня, на этом богара. Вот так, ребята, рыть каналы. Болото им помешало…. Теперь не досчитаетесь поля. 
«Санта Мария» вошла в Увельку там, где в устье канала выстроились в ряд исполинские тополя, а берега реки закрыли тальники. И с первой же минуты пришло разочарование: течением сносило лодку – мне надо вверх, а оно тянет вниз. И как веслом не упирался, продвинулся только вниз. Причалил к берегу, перекусил, задумался – неужто затея коту под хвост? Вперёд не гребётся, но и назад-то тоже пути нет.
Ничего умней не придумал, как снять штаны, шкерт на плечо и мелководьем тащить лодку вверх по течению. Не в добрый, видимо, час вспомнил о Никитушке Ломове. Э-эх, дубинушка…. сама пойдёт сейчас …. 
Выбрался на широкую заводь – течения почти не видать, можно грести, но на мыске прибрежном остался ночевать. Натаскал сухостоя, вбил рогатульки под котелок. Поставил сеть. Хотел растянуть поперёк русла, но передумал – вдруг коряга приплывёт. Перекусил своими запасами, шибко надеясь на улов. Лысухи выплыли из кустов. Подумал, пора уж расчехлять ружьё. Проблема одна – с водой. В чём пищу варить? Во фляжке  кончается питьевая, а речная…. бр-р-р. Попробовать, кипятить? Набрал воды, развёл костёр, повесил котелок. Когда вскипела, спать лёг – утром остывшую будем пить. 
Лысухи всю ночь бранились сварливыми голосами. Моряк пару раз лаял, кого-то пугая во тьме. Наверное, выспался на канале – никак не засну на реке. Тревогой дышали мысли – неужто бурлачить придётся до конца пути. Что-то я не продумал – может, лучше вернуться, лодку дома оставить, и двинуться к цели пешком. Да только там без лодки никак….
Туман, от воды поднимаясь, сравнялся с макушкой кустов. Но стало светлее – день на подходе. Время сеть снимать.
В ячейки рыбёшки мелкой набилось, наверное, с полведра – окуньки полосатые, краснопёрки глазастые и серебристая плотва. Лысуха запуталась и утонула – будет к ухе шурпа.
Попробовал воду – пить можно, фляжку заполнил впрок. Развёл костёр, котелок подвесил – будем уху варить. Рыбу не чистил, только от внутренностей, и с чешуёй в кипяток. Лысуху выпотрошил, обмазал глиной и закопал в угли.
Наелись от пуза рыбы варёной, а когда остыла уха, холодец получился, я попробовал: вроде съедобно – вот твоя доля, Моряк. На десерт жареные потроха. И под завязку пиршества печёная утка, пусть без яблок и шкурки румяной, но до того вкусна, что я подумал, жизнь прекрасна – нет худа без добра. 
Поели, воды попили - ну что, в путь, капитан Моряк? Залили костёр, собрали сети, сохшие на ветвях. Прощай, гостеприимная  заводь – будем тебя вспоминать.

Со мною нет целлофана. Просто вывел лодку за камыши и отдал во власть стихии – неси нас ветер по нашему пути. Была бы удочка – времени не тратя даром, ловил рыбу на крючки. А сейчас чем заняться? Ну, правильно мыслишь – давай приляжем и поспим.
Чуть покачиваясь и кружась, лодка медленно дрейфовала к далёким берегам. А перед глазами менялись пейзажи – то бор сосновый, то зелёные поля. Приближались холмы и лиственный лес - удалялись трубы ГРЭС. 
Прокатившись горизонтом, солнце упало за край земли, послав последнее «прости» золотистым облакам. Померкли краски дневные. Ветер стих, унялись волны - штиль застиг нас в открытом море. Ну что ж, к превратностям судьбы готовы – в котелке солонина, а за бортом вода.  Когда ж иссякнут запасы и силы, я тебя съем – учти, Моряк. 
Среди ночи, где-то стороной пройдя, вспорола тишину моторная лодка. Волна её катилась к нам долго-долго. И потом ни звука до самого утра. Хотя нет – у борта плескалась рыба, но это стало также привычно, как и ария приблудшего комара.
Чуть утро осветило пушки (трубы ГРЭС) и леса синего макушки, я взялся за весло. Не далеко нас унесло – километров пять придётся упираться.
А ну, Моряк, попробуй солонину - ты не помрёшь, поем и я. Поел? Живой? Теперь давай споём.

  Сидели мы на озере вонючем, сидели мы в двенадцатом часу
  И прислонясь ко мне своей поганой харей, ты пела ковыряяся в носу…

Горланил какую-то чушь, и голос мой далеко разносился над подёрнутой утренним туманом гладью водохранилища. Сытый Моряк, заразившись настроением, лаял за компанию.

Ты пела так, что выли все собаки, и у соседа обвалился потолок…

Проплывая в виду села Кичигино, вспомнил жуткую историю, рассказанную Серёгой Рысевым на вечерних посиделках в спортивном лагере. Когда-то в революцию кичигинские казаки подло погубили продотряд из Челябинска. Тела двух дюжин человек утопили в этих самых водах. Я ни за что бы не стал здесь купаться.
Берег близится. Вижу несколько рукавов – который из них не залив, а продолжение реки, попробую догадаться. Начал с крайнего методом тыка и точно попал – течением сносит вспять. Всё приехали – бросай весло и в гуж впрягайся. Но решил подождать.
Отошёл в залив, поставил сеть, развёл на берегу костёр. Всю солонину сварил в ожидании щедрого улова. Потом грустил, насытившись, сознавая, что полпути ещё не позади. Что ещё топать мне и топать, лодку волоча за собой. Но цель, как говорится, оправдывает средства. Кто-то ради неё эксплуатирует людей, а я лишь бью свои собственные ноги и напрягаю руки. Зато как легко голове! 
Грустил за кампанию закат, разгоревшийся за рекой. Потемнела вода, придвинулись берега, и только небеса ещё прощались с солнцем, радуя глаз белыми, как лебеди, облаками. Засыпала земля, тепло даря. Так было здесь и до меня, и сотни миллионов лет назад – незыблема жизнь Природы. Бездна лет прошла, рушились и возводились города, рождались и умирали люди – а вода текла, точила берега, шлифуя круглую гальку. Однажды встретила меня…. Ну, здравствуй, матушка Увелька! Давай подружимся. Ты мне свои откроешь тайны, а я прославлю тебя на века. Я в мир пришёл, его познать – не злато собирать, а мысли, чтобы понять, кто чем и зачем дышит. Не правда ль, благородна цель? Ради неё храни меня….
Правый берег (а для меня левый – поскольку шёл против течения) возвышался стеною, осыпался обломками камней, и вода перекатывала их на пологий левый. Кусты, где могли, цеплялись за почву. Порою, длинная коса впивалась в реку, как кинжал, сужая берега. Где была глубина, там она спокойно текла, а на мелководье шумели перекаты. И такая радуга красок в скалистых берегах – от ярко красного до сине-голубого. Это расцвечивали минералы – гранит, базальт и что ещё там…. А этот белый – наверное, мрамор. Звучит – река в мраморных берегах!

Как пустынна река. Где рыбаки, где туристы с гитарами и отдыхающие у мангала? Такие ландшафты зря пропадают – я бы отсюда не уходил. И не уйду, наверное - мне обелиск посмертно поставят вон на той горе. Подпишут «Исследователю рек А.Е.  Агаркову». Пройдут пионеры – салют Анатолию! Проплывёт пароход…. 
Проплыл немного – отдохнули ноги. И снова скалы сжимают русло - ускоряют течение, гонят из лодки. Скорей бы уж ночь – лёг, не раздумывая, вдруг не проснусь – станет легко….
За извилиной показалось село. Ну, слава те, Господи! Спасение моё!
День к закату клонится - теперь бы успеть в магазин.
Лодку затащил в кусты. Моряку наказал:
- Сиди и жди. Ни шагу в сторону. Вернусь – накормлю.
Налегке, взобравшись на кручу, топаю в село и магазин.
Ну, здравствуй, Охотник, здравствуй Подгорное! Не узнаёшь? Мы ж знакомы давно. Я даже знаю, в каком из домиков твой невзрачный магазин. Но время к вечеру, лавка на клюшке. Ну, блин, совсем кранты!
Стучусь в избу соседнюю:
- Простите, не скажите, где проживает продавец?
Женщина вышла босая, в переднике:
- Ну, я продавец.
- Мы там, - махнул на реку рукой, - без хлеба сидим.
- Кто это «мы»?
- Туристы увельские.
- Черти вас носят! К магазину идите – щас отопру.
Купил три булки ароматного хлеба, палку варёной колбасы.
- Круп не хотите?
Покачал головою.
- Идёмте ко мне – картошки дам: всё одно выбрасывать. Её целый погреб, а скоро уж новая подойдёт.
Три ведра насыпала в крапивный мешок.
- Туристы, - усмехнулась по-доброму. – Мешок возверните.
- Завтра принесу.
За околицу вышел, сел на мешок и зубами вгрызся в хлеб и колбасу. Руки трясутся, селезёнка ёкает: голод не тётка – припрёт, зарычишь.
Вернулся к лодке, Моряку дал хлеба, кусочек отрезал колбасы. И верный мой спутник ума лишился – скулил и прыгал, на задних лапах ходил, выпрашивая ещё. Потом попытался стащить. Ну, так и быть, к чему хранить – вдвоём умяли всю палку за вечер. Развёл костёр, испёк картошки. Что, брат, не хочешь? А я пожую.
Утром, умывшись, сходил в село. Мешок вернул, сигарет купил, и денег тю-тю.
Остался на день, решив потемну пройти село. Иван-чай заварил. Спал, ел хлеб с варёной картошкой – словом, набирался сил.
Охотник-Подгорное миновал ночью и шёл до утра, пока не кончились обрывистые берега. Когда течение успокоилось, и можно было грести, сел позавтракать в тихой заводи. Можно было сеть поставить, но надо идти. Последний рывок – за селом Коелга Коелга-речка. Конец бесконечного маршрута – начало пути  неведомо куда.
К Коелге подошёл во второй половине дня. Место нашёл, где сеть поставить. Спрятал поклажу, выставил стражу. Пошёл на разведку. Село небольшое, церковь на взгорке, а вон мраморный комбинат. Нашёл место, где встречаются реки. Ориентиры прикинул, чтоб ночью мимо не прошагать. Но течение спокойное, и я грёб веслом, минуя село. Вот мой поворот направо в Коелгу. Прощай, Увелька, даст Бог, увидимся.
Собаки облаяли с берега нас. Тише, Моряк, нашёл с кем связаться – для того ли мы плыли сюда. Сколько энергии зря пропадает - надо постромку придумать тебе. Будешь лодку тащить, а я управлять.

Всё, подходы изучены, надо идти, но что-то удерживает на месте и заставляет смотреть в чёрный зев угрюмой скалы. Будто сейчас, в миг самый последний сигнал прилетит – стой, не ходи, смерть тебя ждёт впереди!
Первый раз в жизни перекрестился:
- Храни меня, Господи!
Последние хлопоты перед спуском – лишние вещи на берегу, ружьё собрано и заряжено, торчит бушпритом на носу. Фонарь под рукою.
Ну, что, Моряк, пойдёшь со мной в пасть каменного дракона? Да брось храбриться, ты смелый потому, что не знаешь, куда я иду. Короче, останешься на берегу. А то, не дай Бог, там запаникуешь - мне неприятности с тобою ни к чему.
Наискось, сносимый течением, пересёк реку. Веслом гребу, прижимаю лодку к берегу. И под рукой «кошка» – если вдруг понесёт течением и станет посудина неуправляемой, попытаюсь за что-нибудь зацепиться. Не смогу на земле, в воду брошу – дно каменистое поможет.
Поворот реки. Открылся перекат. Начинается отвесная скала. Последнее дерево – сосна, за неё и зацепил «кошку», сделав петлю. Весло положив, сплавляюсь на шкерте. Чуть слабина – несёт течением на стремнину. Натяну бечёву – она прижимает лодку к берегу.  А на стремнине «клыки  дьявола» бурлят и пенятся водой, лодку царапнули пару раз, но не цапнули – увернулся к скале. 
Ещё травлю, руки дрожат от напряжения. Чёрт! Не додумался сделать в днище крюк, чтобы шкерт пропустить – травить или тормозить без усилия: есть опасность, что в руках не сдержу, когда устанут. Тогда останется, обмотать вокруг талии и лечь на дно, чтобы лодку течением не унесло.
Вот и пещера – лодку несёт прямо туда.
Травлю понемногу. Надо мной серый свод. Шлёпнул рукой по прохладной поверхности – принимай незваного гостя, обитель добра или зла!
Пещера сужается - царапая стены бортами, лодка протискивается вглубь скалы. Шум переката здесь, как в трубе, увеличивается до рёва. Господи, ткнуться сейчас бы в непроходимый тупик, чтобы был повод вернуться. Я попробовал потянуть бечеву – лодка подаётся. Прошёл метров пять, а отсюда до выхода рукой подать. Путь к отступлению есть, тогда попробую в глотку дьявола ещё немного пролезть.
Что-то сверкнуло в луче фонаря – даже, сверкнув, отразилось. К горлу подкатила слюна - Господи, неужто так просто! Клад Пугачёва, золотые трофеи из позапрошлого века? Каких-то пять метров ещё, и стану я богачом.
Тоннель закончился великолепным гротом – обширным, с высоким потолком, от которого отражаясь, шум переката перерастал в гром. Сверкнули, наверное, прожилины кварца – вон их сколько в стене. А я подумал… Да Бог с ним, кладом. А это что? Луч фонаря упёрся в контур медведя, выдолбленного на скале. Тело и лапы могли быть чьи угодно, но голова косолапого. С такой башкой и разинутой пастью только в пещеру ходить – эй, мужики, отдавайте вершки, забирайте, на хрен, свои корешки. А вон, наверное, бизон нацелил мамонту в хвост рога. Ба, да тут целая Третьяковская галерея! У этого существа оленьи рога. А вон опять медвежья голова. Кому-то ведь было не лень стучать каменным зубилом по каменным стенам изо дня в день.
Об этих рисунках давно известно – мне слава здесь не грозит. Но вот этот грохот в подземелье слуха к чёрту лишит. Пожалуй, пора выбираться отсюда, но интересный вопрос – куда вода через грот стремится? Кажись, к той стене. Достанет ли шкерт? Он на исходе. Значит, придётся снова  вернуться….
То ли руки мои устали, то ли, чуть приподнявшись, сел неудачно, то ли лодку снизу толкнули – она вдруг качнулась, я шкерт обронил. За ним дёрнулся и фонарь утопил. Судно моё подхватило течением, закружило и понесло, обо что-то ударило. Потом ударился головой, и во тьме кромешной померк для меня белый свет…

А в пещере что-то случилось. Кто-то напал на меня или я ударился головой?
Кстати, она кружится и болит. Ощупал свою незадачливую бестолковку. Ну, так и есть – большущая шишка в подзатылочной части. Как это я умудрился удариться? А может, саданули в тёмной пещере? Чем? Да хотя бы веслом. Кому-то я был нужен? А вот…
Понюхал ладони – они пахнут дымом костров и рыбьей чешуей. Ну, костры я в походе, положим, жёг, путешествуя вверх по Увельке и Коелге. А рыбный запах? Господи, да давно ли ты руки-то мыл, сказала бы мне на это мама. И то правда…
Короче, я жив, лежу голый в кровати неизвестно где и у кого. Помню пещеру, удар в темноте, а дальше ничего не помню.
И, наверное, это указание сверху – от себя, мол, парень, не убежишь – пока жив, надо жить там, где появился на свет. Впрочем, о чём я? Ах да, в этой жизни меня ещё ждут разборки с бандитами и, возможно, с милицией…
Задремал… Окунулся в сон. Опять диплодоки бредут по реке. Но это только прелюдия. А дальше - ночь, пещера, на стенах всполохи огня от костра, в объятьях у меня женщина в набедренной повязке, наши страстные поцелуи, ладони мои на её голых грудях…. И приплыли….
Ну, конечно же, это был Абузар. Поздним вечером, когда сизый язык тумана уже подтянулся к подворью с реки, он возник на пороге, нарисовавшись в дверном проёме широченными буграми плеч и большой косматой головой.
- Оклемался, субчик-голубчик?
- Здравствуйте, дедушка Абузар.
Хозяин помолчал, задумчиво поскрёб бороду, глубоко вздохнул большим носом, будто инспектируя мой запах, а потом шумно выдохнул. Снова заговорил.
- Ну, видать, и вправду оклемался. Чего припёрся такую даль? Не лень было ноги бить? Видать, покоя не даёт Емелькин клад. Да нет его – я пошутил. Коли оклемался да выспался, вставай, паужнать будем. А с утречка направляйся-ка назад, откудова пришёл.
- Да голый я. Где одежда моя? - сказал и решил сознаться. – Тут, дедушка, такое дело – обтрухался я.
Абузар усмехнулся:
- Бабы снятся? Знамо – возраст. Простынь собери. Одеяло-то сухо? Сейчас одежонку принесу – жена постирала.
- Простынь я сам состирну.
- Не мужицкое это дело.
- Да мне не в тягость.
- Сказал, не суетись.
Ушёл, бурча что-то под нос. Я сел на кровати, дожидаясь одежды. По виду Абузар был похож на Деда Мороза с новогодней открытки – широченная борода (правда, чёрная, с проседью), красный нос и насмешливый взгляд затаённых глаз под густыми бровями. Искорки, которые иногда в них вспыхивали, намекали на то, что он знает что-то, недоступное другим. Например, про «Емелькин» кладе.
Самая бредовая идея, которая могла прийти мне в голову, это попытаться уговорить Абузара, указать мне место, где запрятаны сокровища Пугачёва. Они, может быть, ему и не нужны совсем, а мне-то бы ой как пригодились. На добрые дела, конечно, ведь я - хороший человек. Так считает мой отец, я сам и некоторые окружающие. 
Ужинать за стол сели втроём – Абузар, жена его Лукерья, и я. Хлебая деревянной ложкой щи, хозяин куда более приветливей, чем прежде, спросил:
- Виниться думаешь?

Она помахала нам вслед рукой.
Абузар, держа вьючную лошадь в поводу, пустился в рысь напрямки – мимо Подгорного (он же Охотник), мимо Каменки, вокруг Южноуральска, через лес, мимо кладбища, прямо в Увелку, на Бугор. И я следом, трясясь в седле. Моряк бежал налегке. Ехали молча.
Когда в виду Южноуральска пересекли Увельку, сели обедать. Вот тут я спросил:
- А как вы меня нашли?
- Собачку благодари. Выла возле твоих вещей, когда я её нашёл. Потом смотрю, верёвка по берегу до самого входа. А там…
- Там я с шишкой на голове.
- Тебя не было – лодка пустая.
- А как же…?
- Тебя я позавчера обнаружил в камышах у берега бездыханным.
- В смысле, без сознания.
Абузар промолчал, сунул в рот яйцо варёное и долго жевал, запивая молоком из бутыли.
- Как же я выбрался из пещеры, без сознания, против течения?
- А у титек две дыры – в одну втекает вода из другой вытекает.
Вот это новость! И у меня опять куча вопросов. Но Абузар замотал тормозок:
- Поехали, время не ждёт.
И до самого моего дома не проронил ни слова.
А я всё-таки ему сказал:
- Вспомнил – если смотреть на луну в полнолуние можно увидеть очертания горбатенького младенца на её теле.
Абузар не ответил, только хмыкнул – к чему это ты? – ах да, с головой непорядок.
Отец уж вернулся из санатория. Маме, кажется, что-то плёл о практике институтской. Отцу, что сказать? Хороша практика на лодке с ружьём. Словом, поначалу растерялся.
Абузар молча на глазах недоумевающих родителей разгрузил мой скарб, кивнул с видом – впредь не попадайся! – сел в седло, в повод две лошади, и в двенадцать копыт зацокал в сторону заходящего солнца. Я и к столу не успел его пригласить. Да и не хотелось. Спаситель хренов! Корчит из себя Хранителя пещеры. Ну, дай срок, доберусь я до твоих сокровищ.
Отец взял ружьё, патронташ, понёс в дом. Я лодку и сеть в сарай. Маме отдал рюкзак с тёплыми вещами. Привязал Моряка. Минут пять постоял у крыльца, собираясь с мыслями – что соврать? Всё рассказать, как есть? И про бандюков? Нужно ли это моим родителям?
Словом, влип по самые уши. Эх, как было хорошо в древние-то времена: стал на колени, повесил голову – тятька, пори, виноват – и никаких расспросов. Да, плохо ещё воспитывают нынешнюю молодёжь!
Отец не ругался и не кричал, не грозил небесными и земными карами. Впрочем, за что? Ведь он ещё ничего не знал. И я рассказал. Да, был на Коелге, в пещере Титичных гор – клад Пугачева искал. Не нашел. Что поделаешь? А Абузар – тамошний житель – помог с обратной дорогой домой. Стройный рассказ получился и убедительный.
Отбрехался. А что ждёт в институте? Да, ясное дело – отчисление: зачёты не сдал, экзаменам не готов. Господи, ещё проблемы! А бандюки? Есть утешение – менты меня, кажется, не искали. Хоть одним горем меньше. Завтра в Челябинск.
В деканате сказали:
- А мы уж хотели документы выслать на домашний адрес по прежней прописке….
Ну, уж дудки! Давайте сюда.
- А может, есть уважительная причина на академ?
К чёрту ваш инженерно-строительный! Забрал документы и уехал домой. Помогал отцу с сенокосом, устроился подработать на консервный завод. Никто меня не трогал.

Вот сейчас, не раздеваясь, лягу на кровать, возьму «Алгебру» с элементарными функциями и буду читать. Это в мыслях, а на деле – сел в электричку и уехал домой. Так хотелось угодить отцу помочь с сенокосом. Стыдно стало, и стал он мне ближе в теперешнем моём состоянии. Ближе вовремя сказанным словом, или умением промолчать. Советом или замечанием. Критикой или искренним восторгом моим успехам, как прежде было. А я заврался невмоготу. Не могу, как прежде (что-то мешает) - ткнуться носом в его плечо, и замереть от счастья, вдыхая аромат пропотевшей рубахи. Или сидеть рядом, плечом прижавшись к его плечу. Задавать вопросы и слышать ответы самого мудрого отца на свете. Выпить с ним настойки домашней и с упоением слушать его бесконечные рассказы о борьбе с бюрократами в молодые годы. Он ведь тоже «ходил в начальниках после войны». Да, мой отец воевал, а значит он не только умеет жалеть и любить, но и убивать. Впрочем, о чём я? Еду на сенокос, чтобы вспомнить, как пахнет берёзовый лес, какой аромат источает скошенная литовкой трава.
Это был сон куда ярче прежних. За мной по пятам от самого вокзала гнались бандюки. Я бежал, свернул в переулок – не тащить же их к дому. Прыгнул к кому-то через забор, притаился в кустах сирени. Молодка окно открыла и кивает мне – заходи. Влез, говорю – спрячешь, голубка? Она – если понравишься – и халат снимает, под ним ничего, в смысле одежды. Я попятился. Она – ну, тогда брысь! А по улице – матка боска! – лохматые люди в набёдренных повязках, факелами тьму разгоняя, ищут меня. Вот попался! Губы её пахли горчицей….
Поёжился от прохлады и проснулся в… шалаше. Отца рядом нет, и уже светает – надо вставать. Вспомнилась ночь, дикари с факелами – бр-р-р! Приснится же с перепугу такое. Хотя, наверное, прояснился диагноз – у меня раздвоение личности: то есть я одновременно и там, и тут – в прошлом и настоящем. Надо скорей к врачам, в психушку! А я беру литовку, подвешенную за сук на берёзе, и иду на поляну, где в непробиваемом взглядом тумане звенит отцова коса и с лёгким вздохом падают травы…. Вот она, лечебница моя!
Мысли налево, мозги направо, а руки знай себе работают, и литовка звенит – вжик…! вжик…! Истосковалась спина по мужицкой работе.
На экзаменах я был точен, как электронные часы. Математика (устный и письменный) – четыре, физика – четыре, сочинение – четыре и три. Плюс высокий бал аттестата. Вообщем приняли меня в институт и стипендию положили – не сорок рублей, как на ИСе, а пятьдесят пять, ведь ДПА – факультет закрытый. Не для разглашений, короче говоря.
Пятьдесят пять рублей в месяц! У меня ни жены, ни детей, и кровать в общежитии за какие-то гроши. Словом, удача - фортуна опять повернулась фейсом. А восемнадцать лет не возраст, чтобы унывать по поводу недобитых и где-то бродящих бандюков. Возникнут проблемы – будем решать. Правда, себе зарок дал – никаких танцулек, в Увелку ездим пореже и только домой. 
Мне кажется у меня появился ум – я даже спрашивал его однажды, где же ты раньше-то был. Или это просто уверенность в себе и правильности вновь обретённой жизни – учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин.
Студенчество начинается с картошки. Так говорится, но нас не послали – нашу группу, ДПА-101, оставили в городе на строительстве корпуса № 8 студенческого городка. За какие такие заслуги? Наверное, решили, что мы самые работящие, ведь в нашей группе одни только парни, и нет девчонок. А впрочем, отлично – живём в городе, в общежитии с горячей водой, питаемся (правда за свой счёт) в студенческой столовой, но нам зарплату положили и сказали в конце месяца отдадут. Или в начале нового…. И мы старались. 
Работа простая – бери больше, кидай дальше. А если в подробностях, то заливали мы бетоном пол в комнатах на четырнадцати этажах. Бетон привозила машина и выливала  в короб, оттуда мы лопатами в корыто на подъёмнике, потом в носилки и по комнатам – а там гладилкой до идеально ровной поверхности. Такая цепь, а звенья – мы.

- Отчаянный ты, - говорю Прорабу. – С пером разгуливаешь по городу, а вдруг менты….
- С пером, - согласился Ильин. – Сувенирным.
Достал и показал. Это была действительно сувенирная ручка – формой обоюдоострого меча, а внутри шариковый стержень. Вобщем, прикол.
- Но как мы лихо отбились, – повеселел я. – А тот на лавочку с перепугу упал?
Второй, с кем сошёлся, был Колян из Магнитки – до того педантичный и аккуратный, что все вещи, которыми пользовался, подписывал своею фамилией. Даже на совковой лопате аккуратно фломастером вывел «Звездин».
- Вот сволочи! – обиделся, однажды увидев на ней исправленными первую и вторую буквы на жирное «П».
Он ко всем подходил с одним предложением – ребята отказались, а я не сумел.
- Пойдём искать квартиру или комнату для проживания.
- Так мы ж в общаге!
- На правах абитуриентов – начнётся учебный год, вернуться старшекурсники, и нас турнут.
- Раз так – пошли.
Каждый вечер после работы, душа и ужина обходили с ним окрестности студгородка. Приставали к старушкам во дворах на скамейках:
- Бабушки, комнату не сдаёте? А квартирку? Жилплощадь нужна.
Педантичность его от воспитания - у него папашка полковник, начальник магнитогорской тюрьмы. Рассказывал Коля случаи из жизни зеков – наверное те, что обсуждались в семейном кругу. К одному уголовнику мамка приехала на свиданку, а он её того…. То ли засняли это свидание, то ли кто видел, то ли застукали…. Начали прессовать сокамерники:
- Как ты мог мамку родную?
А тот, плача:
- Да мы с ней давно живём – батьки-то нет.
- Ужас какой! – передёрнул плечами.
- Инцест, - наставительно Коля сказал. – А когда они меж собой – мужеложство.
Потом спросил:
- У тебя женщины были?
- Затрудняюсь ответить – наверное, нет. Так, встречались, целовались, ночевали… А чтобы… Нет, не было.
- А девушка есть?
- Бог миловал.
- Это правильно. И я решил: пока учёба – никаких отношений, только порево….
- Это как?
- Ну, невтерпёж станет, к проституткам сгоняю на вокзал.
- Понятно.
- Не понял, что ты в нём нашёл? - это староста нашей группы Вадим Сорокин пытал на счёт Звездина, волоча со мной на пару носилки с бетоном.
- Ты – горожанин, тебе не понять. А мы жильё с Коляном шукаем.
- Нашёл «Коляна», етитвоюмать.
- Ты же староста, должен быть объективным.
- Я объективный к нормальным парням. А этот…. Сокамерники его говорили, он спать ложится в кальсонах.
- Ну и что? Это культура, между прочим, из-за кордона.
- Тьфу! И ты туда!
Мне казалось, Сорока не тянул на старосту. Лидер коллектива должен быть уважаемым и всех уважать. Вот Володя Лукьянов, это да – армеец, богатырь и в то же время, милый, улыбчивый человек. Если бы старосту выбирали, я бы за него свой голос отдал. Но, увы, деканат считает, что у местных лучше получается руководить коллективом. А те, кто в общаге…

Оставив нежелавшую расходиться толпу, пошёл в общагу – уже темнело, и накрапывал дождик. Жгло разочарование, и я был зол на себя за то, что как дурак, разоткровенничался перед демагогами. Присел на лавочку у общаги в сквере – здесь, под густой кроной ясеня было сухо, и было слышно, как шелестела листва под дождём. На мгновение вновь себя ощутил брошенным и одиноким.
Вахтёр на входе в общежитие:
- Ты Агарков? Тебе повестка из военкомата.
Я посмотрел на ящик с ячейками, подписанный буквами алфавита и прибитый к стене. Буковка «А»…. Точно, лежит. Точно, повестка от военкома – явиться по адресу туда-то и  во столько такого-то дня.
- Что забирают? – вахтёр посочувствовал.
- Съездим, посмотрим – кто кого.
В военкомате вручили другую повестку – на расчёт с гражданской жизнью. Короче, забирают меня в доблестную, которая всех сильней, на срочную службу.
- Вообще-то у меня освобождение, - осторожно заметил я. -  Учусь в ЧПИ, а там военная кафедра. Так что могли бы стать коллегами, товарищ капитан.
- Было да сплыло твоё освобождение, - усмехнулся работник военкомата. – Каждый год, что ль тебе давать? Эдак до старости закосишь.
Спорить не стал. Пошёл в деканат, предъявил документ, и мне оформили академ на период службы – потом обещали восстановить, когда вернусь. Если не сгину… 
Нужна была комсомольская характеристика, а у нас, в ДПА-101, ещё и комсорга не избирали. Поехал в прежнюю свою группу ИС – теперь уже – 223. Она снова была на картошке, на тех же полях того же совхоза и ютилась в тех же бараках, как в и прошлом году. Встретили меня радушно, если не сказать восторженно. Вспомнили о скором моём дне рождения и назад в город не отпустили. Да я и – по понятным причинам – туда не рвался. Работал с ребятами в поле, рубал в столовой, ночевал в бараке.  Отпраздновали день моего девятнадцатилетия костром на берегу, печёной картошкой, водкой, песнями под гитару и игрой в бутылочку.
Вернулся в город, получил деньги на стройке, накрыл стол ребятам в общаге,  собрал вещички и потопал в военкомат. Здесь нас, призывников, уже поджидали. Но пока оформлялись документы, усадили в Ленинскую комнату, где женщина – военный  юрист – нудно читала нам наши права, то есть права военнослужащих, разумно считая, что обязанности нам и без неё доведут.
Какой-то хорёк низкорослый явился долг платить Отчизне в сильно подогретом состоянии, и сыпал нецензурщиной, ничуть не стесняясь присутствия дамы.
- Слышь, крысёныш, - окликнул я его. – За базаром следи.
- Ты на Колупаевских? – задохнулся он удивлением.
Ответить мне не дал прапорщик, заглянувший в Ленинскую комнату. Женщина обратилась к нему с просьбой приструнить непоседу - указала на матершиника и брезгливо поморщилась. Прапор вывел его - обратно паренёк вернулся сам, неся на спине жухлые листья. А когда отъезжали в автобусе к пункту призыва, колупаевский состроил прапору рожу, ощерив пробоину в зубах. Я подметил и подумал - хорошенькое начало. Но вздохнул глубоко и свободно: наконец-то все мои прежние заботы и беды – менты с бандитами, и Абузар с его тайнами – остались позади. Впереди новая жизнь.
На сборном пункте в Копейске меня занимал единственный вопрос – где придётся служить? Вразумительного никто ничего не ответил, а всучили медицинскую карту призывника, и пошёл вместе с остальными проверять по кабинетам своё здоровье. Между прочим, в этой самой карте был прописан номер команды – 300А. 300 – вскоре выяснил – означали погранвойска. А где ещё служить парню с Урала? Вот что такое литера «А»? Спрашивал призывников – никто не знает. Кто-то предположил – наверное, в аэропорту сидеть, иностранцев досматривать. Такой расклад меня вполне устраивал. Сидеть за стеклом и взглядом раздевать и ощупывать иностранок. Но нашлись знатоки, разбившие мои иллюзии:
- Куда смотрите, лупоглазые: здесь же ясно писано – «плавсостав». На морской границе ты, пацан, будешь служить, а не в столице.
Тоже ничего, только иностранок там, жаль, не будет. И ещё вспомнил родных  - они и не ведают пока, какой сюрприз я  им тут приготовил. То-то будет упрёков и пересудов. Даже писать не хочется. Сестре, правда стоит – пусть подивится, как её брат-рахит в морские пограничники попал.
А комиссия шла своим чередом.
- Спустите трусы…. Повернитесь… Наклонитесь… Раздвиньте ягодицы… Годен…